ЛЕНА БЕРСОН / ИРИНА ЕВСА

Лена Берсон

Повсюду, куда б ни поехали, – наши.
По кожаным курткам, растерянным взглядам
Мы были легко узнаваемы раньше,
Бесхозная группа вишнёвого сада.

Парижский отель (тонкокостные стены
Безмерно клиентов эскорта бесили)
В тридцатые годы надышан был теми,
Кому предстояло вернуться в Россию

И стать, я не знаю, не то чтоб телами,
Кровавою пеной над рыбою снулой.
(А я обещала замученной маме
Свозить её в Лондон и так обманула.)

Под арками, в лодках, мы видели наших
У храмов и склепов беспомощней прочих.
Что русская речь что-то страшное значит,
Как будто не знали, как будто не очень.

Понятны друг другу, как тот, кто истерзан –
Тому, кто истерзан – мы выросли в месте,
Настолько далёком от вида на Темзу,
Что есть ли она, никому неизвестно.

И вот мы (оптический ужас?) чужие.
И что с этим делать и сделаешь что же,
И не произносится слово «Россия»,
И нет эвфемизма для сдёрнутой кожи.

И наши родные дома и могилы,
Как слабые метки ветрянки и кори,
И, если б не ты, я давно бы забыла,
И место такое, и слово такое.

Ирина Евса

Два твоих темно-серых вблизи
расплывались в единое око.
Налетая с востока,
ветер мял жалюзи.

От стекла отслоившийся свет
колебался полосками пыли.
Второпях не купили
хлеба и сигарет.

К животу прилипая, живот
крупно вздрагивал пойманной рыбой.
Либо дождь окроплял меня, либо
твой взыскующий пот.

Паутиной окружность ведра
оплетали домашние мойры.
Запах моря и мойвы
заплывал со двора.

…и когда, прошуршав по траве,
шумно взмыла залетная стая…
…и когда мы распались на две
створки, словно ракушка пустая, —

ты на влажные бедра, спеша,
натянул полинявшие джинсы,
словно заново сжился
с мыслью, что хороша

жизнь, прищуром июньского дня
соблазнившая выйти за пивом…
а проснуться счастливым
можно и без меня.