Татьяна Разумовская. КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА

Какой страшненький рассказ. Да, пожалуй, пострашнее Достоевского, у которого всегда есть такое сладостное смакование мерзкого, что ужас растворяется в публичном и самодовольном наслаждении автора психопатологией. А у Толстого всё всерьез, насмерть, на разрыв аорты. Читала его в студенчестве перед экзаменами, а сейчас черт меня дернул вернуться перечесть.
Первая реакция: мне жутко жалко Софью Андреевну. Вторая: еще больше жалко самого Толстого.

«Из-за необычного и скандального для того времени характера произведения публикация «Крейцеровой сонаты» в журнале или отдельным изданием была запрещена цензурой. Только после того как Софья Андреевна Толстая получила личную аудиенцию у Александра III, царь неохотно разрешил опубликовать повесть в 13 томе собрания сочинений Толстого».

Вообще-то, меня стошнило. Но всё равно дьявольски жалко всех. Я отстранилась сразу же от действующих лиц, это всё литературные персонажи, придуманные ради идеи, картонные, размалеванные, нежизненные, которые неловко перемещаются по сцене, натыкаясь на декорации. И только мучительная откровенность автора заставляет рывками двигаться повествование.

Какое несчастье для семьи, когда мужчина убежден, что физическая сторона брака – гадость и разврат. И как несчастна его бедная жена, которая вышла за него замуж по любви.
Так, между прочим, произошло с Александром Блоком и Любовью Дмитриевной Менделеевой, её прекрасный принц после свадьбы объявил, что они не будут пачкать свою высокую любовь грязью постели…

А еще в «Крейцеровой сонате» герой утверждает, что забота о детях, тревога об их здоровье, обращение к врачам – это гадость, пошлость, извращение божьей идеи, что Бог дал, Бог взял. И так надо это и принимать. И хотя дети – единственное оправдание грязной животной страсти, но лечить их – разврат и расточение средств на модных эскулапов. Лучше бы тихо померли.
Всякие минуты нежности между супругами, промежутки между обычными злобными ссорами – это всё та же животная мерзкая страсть. Когда она удовлетворена, начинается ненависть и взаимное уничтожение.

И вообще, единственно пристойное существование человека – воздержание от плотской гнуси. Девушка – девственница, мужчина – монах. Все остальные – животные. Идея, мягко сказать, неоригинальная, но не за нее церковь отлучила Толстого.

Бедная Софья Андреевна. Девочка, вышедшая замуж по любви за великого писателя. И с чем столкнулась? Еще перед свадьбой Лев Николаевич дал ей почитать часть своих дневников о своей развратной молодой жизни, обычной для юноши из высшего общества. «Из честности», как он считал. А девочка только из пансиона. С каким ужасом она должна была вчитываться в эти самоедские откровения?

Бедный Лев Николаевич. Его ровесники жили, как было принято, и радовались этому укладу. И он начинал так же: первое посещение борделя в четырнадцать лет, после многочисленные связи с женщинами разных слоев общества, от цыганок до светских дам. Но, в отличие от остальных, он не радовался (или перестал радоваться с годами), а мучительно страдал от «этой животной грязи». Его особая, мало кому понятная совесть не давала ему жить в благополучии. От этого его попытки пахать, косить, опрощаться, крестьянствовать. Всё это было неудачно и нелепо, стало источником анекдотов: «Ваше сиятельство! Пахать подано!». Но всем насмешникам задуматься бы о том, кто был случаем рождения одарен всем – знатен, богат, здоров, красив, знаменит, но не принял это как само собой разумеющееся благо, но как проклятье, загубление души.

Великий и несчастный. Ему не было дано знать, что спутник жизни может быть другом и подарком. Что физическая близость с любимым может унести за облака, и она чиста, прекрасна, и возносит тела к духу. Что бывает счастье духовной близости с человеком, когда какое-то явление мира оценивается одинаково, когда цитата произносится в унисон, когда существует понимание без слов. Он не знал, что дети, родившиеся от любви, – объект тревог, но и счастья, смысла жизни.

Его дар большого писателя, умеющего словами передать пульс реальности, исчез, когда он взял в руки вместо пера кнут проповедника и обличителя. Нельзя писать кнутом, получается мутная грязь и одуряющая примитивная проповедь. «Воскресенье» я не смогла одолеть, хотя пыталась несколько раз: Нехлюдов, осознавший свой грех перед Катюшей Масловой, становится приторно невыносим. Нравоучительные рассказы Толстого для детей читать невозможно. Хочется немедленно начать курить, воровать, сквернословить и пр.

Но его мучительная совесть на фоне всеобщего недоумевающего благодушия его среды, благополучия, пошлых романчиков, пафосного патриотизма, фальшивых слов – становится личной трагедией мастера, сменившего свой высокий дар на скрипучий язык проповедника и обличителя пороков.