Если б дали снять ту Москву по моему глубоко личному сценарию, — клянусь, я бы ни на миллиметр не скуздел, не опрофанился, не опаскудился враньем, — а начал бы вот с чего…
1.
Едет по нашему двору вблизи Шаболовки дядя Костя Трофимов. Катится на тележке, — доска, да четыре подшипника. Без ног и без руки по локоть.
Курит махорку, зажав чинарик в зубах, смеется над нами, над бумажными нашими пилотками , над палками вместо карабинов: в войну играли.
Он держит путь в гастроном. Оттуда — звенит медалями, песни орёт, пока мужики в лифт его не занесут.
Он с шестого этажа, я с восьмого.
Он и в лифте поёт. Еще отчаяннее, еще горше.
«И на груди его свети-и-и-лась медаль за го-о-о-род Будапешт!».
У него сын Миша, товаровед в Моспищеторге, сел за растрату.
Моя тетка Надя, как Миша вышел на волю и стал молчалив, ходит его стричь.
За копейки, если не пьян.
Под полубокс.
Жалеет. А может, и он её.
2.
Когда полуторка яйца привозит или тушонку, дядь Костя за мелочишку очередь бабам занимает. Как ему откажешь? Яйца дают по десятку в руки, тушонку — по две банки.
И пишут на его культе химическим карандашом, номера: триста такой-то.
(Так сделал потом Боба Жутовский в шутку — начертал на гипсе моей сломанной руки: «Вам пакет!»)
Кто теперь жив, кто убит, кто уехал? Россия воюет беспрерывно, хочет новых земель, и чтоб уважали за силу. А в чем эта сила — запутались, спроси, не ответят. Налить-то нальют…
И мертвых не считают. В Украине считают, на всех капищах флаги жовто-блакитные. А эти нет. Гордые, поди.
3.
Но странное дело, стоит завернуть в подворотню, и снова голоса.
— Айда в Нескучный?
— А мороженое?
— Семь копеек у нас только.
— На сайку хватит.
— У меня две папиросы «Север». Курнём?
— Мамка унюхает, заругает. Лучше мороженого на углу стырим!
— А от бати по шее?
— Да не свисти, нету у тебя бати!
— Есть! Есть! Гады вы, суки! Чтоб вы сдохли! Есть!
— Хватит сопли пускать. И где он тогда, твой батя?
— Мать говорит, на льдину послали! Через год вернется, еще и с орденом! Ясно вам?!
— В черных фургонах на льдины не посылают!
— У тебя батька был, что надо, велисопеды чинил. Товарищ Сталин разберется и простит.
— Жрать охота, просто ужас! Чего делать, ребя?
— Может, пошли за сайкой? Или бублика с маком.
— Дырку от бублика не хочешь? В долг не дадут.
— А догонялки?
— Атас! Оп-па, оп-па! Америка, Европа! Индия, Китай! Скорее вылетай!
Анатолий Головков. НЕ СВИСТИ!
Если б дали снять ту Москву по моему глубоко личному сценарию, — клянусь, я бы ни на миллиметр не скуздел, не опрофанился, не опаскудился враньем, — а начал бы вот с чего…
1.
Едет по нашему двору вблизи Шаболовки дядя Костя Трофимов. Катится на тележке, — доска, да четыре подшипника. Без ног и без руки по локоть.
Курит махорку, зажав чинарик в зубах, смеется над нами, над бумажными нашими пилотками , над палками вместо карабинов: в войну играли.
Он держит путь в гастроном. Оттуда — звенит медалями, песни орёт, пока мужики в лифт его не занесут.
Он с шестого этажа, я с восьмого.
Он и в лифте поёт. Еще отчаяннее, еще горше.
«И на груди его свети-и-и-лась медаль за го-о-о-род Будапешт!».
У него сын Миша, товаровед в Моспищеторге, сел за растрату.
Моя тетка Надя, как Миша вышел на волю и стал молчалив, ходит его стричь.
За копейки, если не пьян.
Под полубокс.
Жалеет. А может, и он её.
Читать дальше в блоге.