ЮЛИЯ ДРАБКИНА / РИТА БАЛЬМИНА

Юлия Драбкина

Под утро снилось, что меня убьют:
ворвутся в арендованный уют,
направят ствол без всяких «Приготовься».
Сплетутся воедино времена,
окажется, последняя война —
она сейчас и не кончалась вовсе.

Батальное брутально полотно,
бездарное снимается кино:
с подачи сумасшедшего помрежа
на фоне замаячит Бабий Яр,
смешавшись с хендехох, аллахакбар
внезапно музыкальный слух мой взрежет.

Так. Извернуться, что-то взять с собой:
кораблик деда, бантик голубой,
густое эхо дачного колодца,
апрельский день без куртки, налегке,
клинок сосульки в детском кулаке —
все в памяти мгновенно пронесется.

Я вдруг пойму, что эта жизнь прошла,
седьмого окаянного числа
зарубки оставляя на рассвете,
что весь хрустальный мир лежит за мной,
и память мамы с папой за спиной,
тифозных и голодных в сорок третьем.

Подрастеряв словарь, я в простоте
залепечу, но нет — слова не те,
и задохнусь, и будто слоем пыли
затянет боли черное стекло.
И я проснулась враз. И отлегло.
И оказалось, что меня убили.

Рита Бальмина

Мы жили-были в проходном дворе
глухой провинции у синя моря,
где в детстве я боялась априори
кариатид, застывших у дверей
во двор. Одесский заскорузлый двор:
трусов и маек мокрый вернисаж
и заскорузлый расписной забор
разнообразят красками пейзаж,
и пахнет морем на коленках йод,
а на лопатках загорает лето,
и папа из кармана достает
бесформенно размякшую конфету…
Гуляют голуби по жести крыш,
а кот ученый и плешив, и рыж:
он птицам мира угрожал войной,
но нам, нейтралам, было все равно,
пока играли в классики и салки,
скакали на скакалке и на палке,
которую забыл хромой,
и не хотелось ужинать, домой…
Но манной кашей переполнен рот,
а бабушка, заставить есть желая,
грозится: “Жри, иначе заберет
тебя к себе кариатида злая,
и станешь пыльной мраморной скульптурой,
не плачь, а ешь, я пошутила, дура…”.