Гасан Гусейнов. ПОЧЕМУ РУССКИМ НИКАК НЕ МОЖЕТ ПОМОЧЬ ИХ ЯЗЫК?

Но почему-то этого не происходит. Почему?

Можно ли ответить на этот вопрос, отложив морализаторство? Мне кажется, это вполне можно сделать, если посмотреть на историю языка, литературы и культуры с достаточного расстояния. Представив себе, например, что вот есть некая одряхлевшая империя, в которой несколько столетий шла борьба, в том числе и за главный язык. Всех своих слабых соседей носители главного языка победили легко и прочно, а один, близкородственный, все никак победить не могли. Мало того, с годами носители этого второго, близкородственного, как уже было сказано, языка, стали важной частью главного народа, проникли в его руководство, в армию и тайную полицию.

Но все же настал день, когда империя умерла от старости. И носители вчера еще главного языка вдруг увидели, что рядом с ними постепенно поднялись те, кого они привыкли считать подчиненными себе и своему языку вассалами. И вдруг все эти освободившиеся от колониального прошлого люди, люди, в общем-то, второго сорта, как бы в отместку за столетия притеснений, принялись над бывшим главным народом империи глумиться. А начали, конечно, с его языка. Как тут было сдержаться? Как тут было не возвысить голос против предателей вчера еще такого очевидного единства. Разве же мы не сильны? Разве не нам досталась главная военная мощь старой империи?

Но тут вдруг выяснилось, что к походу за возвращение собственного величия и с целью нового поглощения прежде отрыгнутого содержимого гигантского желудка старый одряхлевший властитель империи не готов. Этот старый владыка не заметил, что вчерашний младший брат со своим недогосударством и недоязыком освоил какие-то новые социальные штуки. Научился, набивая шишки, но самостоятельно выбирать себе правителя.

«Мы-то по привычке присягнули на верность человеку с ружьем, а младший наш брат усовершенствовал даже этот свой такой смешной диалект нашего великого и могучего языка. Да и нашим языком пользуется, когда надо, не стесняясь и не спрашивая у нас, что и как на нем говорить и писать. Предлоги переставляет, о произношении не заботится. Договорился у меня за спиной с сильными мира сего, что те ему помогут, и не дался снова под старое доброе семейное ярмо идти.

Я, говорит старший брат и хозяин, и так, и эдак, и детей его малолетних, где погубил, а где и украл, а он все куражится, все противится, да и по больным местам меня лупцует железяками, от доброхотов полученными…»

Может быть, какие-нибудь древние этруски думали так о бывших своих младших соседях-латинянах: «Не мы ли еще вчера были на Апеннинах старшими и главными, а, гляди-ка, из молодых да ранние появились и — проглотили нас вместе с языком нашим, с обрядами нашими, и выросла на наших костях совсем другая страна…».

Но что мы знаем об этрусках, кроме надгробий, зеркал и нескольких слов, сохранившихся в латинском обиходе?

Мы ведь — свидетели совсем другой истории. В этой истории носители великого и могучего языка сами, добровольно согласились, что этот язык больше не будет правдивым и свободным: «Раз все вокруг врут, то и мы будем врать. А свободы нет и быть не может. Есть только сила. Нам и ее хватит, она ведь всегда с нами».

Это, можно сказать, текущий русский федеральный консенсус. Слова не совсем русские. Можно сказать, наверное, соборное согласие. Соборное согласие в праведности насилия над теми, кто не хочет быть с нами. Или даже быть нами! Не оставить в покое, не отвернуться в обиде, нет.

Пойти, убить, ограбить, сделать, по словам человека, погребенного недавно под именем персонажа Виктора Пелевина Вавилена Татарского, «всё, как мы любим».

Некоторые из тех, кто еще помнит времена великого, могучего, свободного и правдивого, корят своих соплеменников, живущих в чаду великого и могучего, в том, что те утратили способность к сопереживанию бывшим братьям и сестрам.

Как можно, говорят они, толковать только о себе, любимых, о своих переживаниях, а не о тех, кого ваши же солдаты и ваши же уголовники убивают в соседней стране? Что ж вы за люди такие?

Эти, совестливые, на языке своей умирающей культуры оплакивают жертв издыхающей старой империи. А большинство их соотечественников либо угрюмо молчит, либо предлагает поговорить о чем-нибудь вечном: «Ну что вы, в самом деле, заладили! Да, время сейчас такое, тяжелое, неоднозначное. Но все всё понимают, и это время пройдет, и снова заколосится нива культуры и образования. Надо только подождать. Сделать мы ничего не можем. Надо только сохранить ясную голову и этот наш великий и могучий язык — основу великой культуры. Будем писать книги и смотреть фильмы так, как будто ничего не случилось. Да, и переживать, конечно, тоже будем. Но — культурно. Будем плакать невидимыми миру слезами. Как мы этому научились в двадцатом веке».

Вот тут-то и зарыта собака. Во времени. Как ни крути, а рассуждать так могут только люди, живущие в вечности, а не во времени. Для них полтора столетия назад некто Антоша Чехонте написал короткий рассказ под названием «Старость». Хорошие словесники в советское время давали его для разбора своим ученикам — и для общего развития, и для, так сказать, развития языкового чутья. Рассказ этот вышел в середине 1880-х годов, но и нам, носителям текущего русского, он все еще может кое-что объяснить.

Герою рассказа, архитектору Узелкову, приехавшему за заказом в родной городок, нотариус Шапкин рассказывает, как двадцать лет назад провел его, Узелкова, бракоразводный процесс. Оба плешивца случайно оказались на кладбище у могилы оскорбленной, униженной и рано умершей Софьи Михайловны, которую успешно развел с Узелковым Шапкин на условиях богатого архитектора. На кладбише, однако,

Узелковым овладела грусть. Ему вдруг захотелось плакать, страстно, как когда-то хотелось любви… И он чувствовал, что плач этот вышел бы у него вкусный, освежающий. На глазах выступила влага и уже к горлу подкатил ком, но… рядом стоял Шапкин, и Узелков устыдился малодушествовать при свидетеле. Он круто повернул назад и пошел к церкви.

Только часа два спустя, переговорив со старостой и осмотрев церковь, он улучил минутку, когда Шапкин заговорился со священником, и побежал плакать… Подкрался он к памятнику тайком, воровски, ежеминутно оглядываясь. Маленький белый памятник глядел на него задумчиво, грустно и так невинно, словно под ним лежала девочка, а не распутная, разведенная жена.

„Плакать, плакать!“ — думал Узелков.

Но момент для плача был уже упущен. Как ни мигал глазами старик, как ни настраивал себя, а слезы не текли и ком не подступал к горлу. „Старость! — думал он. — Одно удовольствие — слезы, да и те не текут“. Постояв минут десять, Узелков махнул рукой и пошел искать Шапкина.

Под старость люди умирающей империи, может, и не утратили способность скорбеть вообще. По себе-то, любимым, всегда можно, почему нет. Но плакать над теми, кого погубил, надобно вовремя и при свидетелях. А для этого плача нужен тот самый свободный и правдивый язык, вместо которого у нынешних носителей только великий и могучий. А того, чеховского, свободного и правдивого они не любят, да и не знают толком. Язык этот для них — чужой, как покойница Софья Михайловна в рассказе Чехова. И да — как сегодняшняя Украина для русского общества. Вовремя надо было плакать, седые и плешивые, вовремя.