Сергей Чупринин. ТРАУБЕРГ НАТАЛИЯ ЛЕОНИДОВНА (1928-2009)

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

Наверное, и представить себе нельзя счастливее детства, чем у Т. – дочери еврея-кинорежиссера, сталинского лауреата (1901-1990) и русской матери (1901-1998), оставившей артистическую карьеру ради семьи. Дом в Питере – полная чаша, в друзьях у отца Г. Козинцев, Д. Шостакович, И. Москвин, М. Ромм, другие знаменитости. Книги, в том числе запрещенные, выбирай на полках, какие хочешь. Латынь, французский, немецкий, а потом и английский языки, пришедшие так рано, что она будто родилась с ними.

И верующая бабушка, и няня, конечно же, няня, мало того что окрестившие Т. совсем рано, так еще и ограждавшие ее от столкновений с советской реальностью и советским новоязом. Удивительно ли, — рассказывает В. Каплан, — что «лет в десять, почитав журнал “Пионер”, девочка, воспитанная няней и бабушкой в мире христианской культуры, на Андерсене и на Чарской, пришла в ужас, испытала нервный срыв, благодаря которому вплоть до окончания школы находилась на домашнем обучении, счастливо избежав пионерских собраний, “пятиминуток ненависти” к “врагам народа” и прочих тогдашних реалий».

«Я, — подтверждает Т., — была девица совершенно домашняя, жила в книжках, подобных “Леди Джейн”, в полной внутренней эмиграции: кроме церкви, бабушки, нянечки, книг, у меня ничего не было». И понятно, что учиться она пошла не на физический факультет, как настаивала мать, а на романо-германское отделение филфака ЛГУ, где, — продолжим цитату, — ей «казалось, что все, что творилось за пределами нашего кружка, еще ничего не значит, мы жили в стихах Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, в мире Университета. И я советского почти ничего не чувствовала — очень боялась, но не чувствовала».

Гром грянул, когда отца беспечной студентки внезапно объявили вождем космополитов в кинематографе, и, — как она вспоминает, — «мы каждый вечер ждали посадки — с 1949-го по 1953-й».

Слабодушные могли бы и сломаться, но не Т. Напротив, — как сказано ею уже на склоне жизни, — «мне повезло, короткий период гонений на моего отца за “космополитизм” пришелся как раз на тот мой возраст, когда человек способен меняться, соображать, переоценивать многое. Мне очень повезло, что эта ситуация ударила тогда и по мне, она меня заставила на многое открыть глаза…»

И уже не как беда, а как само собою разумеющееся и благотворное для души испытание воспринималось и то, что с мечтами об аспирантуре пришлось распроститься, и то, что ничего толком не вышло из попыток преподавать сначала в Ленинградском институте иностранных языков, а потом и в Московском: «Один год я была в штате, один год на почасовой. <…> Я не знала, уходя, что на следующий день я работаю. Мы были никто — они могли выгнать всех евреев. <…> В общем, была какая-то странная жизнь».

Но все-таки жизнь, да и Оттепель уже забрезжила. В 1955 году, сведя к минимуму все контакты с казенными советскими учреждениями, Т. занялась переводами и навсегда вошла в ту параллельную реальность, где, — по словам А. Десницкого, — «не боролись с советской властью, но игнорировали ее, насколько получалось, учились жить так, как будто ее не было». Там из рук в руки передавали «Доктора Живаго» в машинописи, обменивались не только, как все, самиздатом, но и книгами, еще не переведенными на русский язык. И обменивались мыслями о вере, о судьбе Церкви, о долге христианина в безбожном мире.

Вот лишь немногие ориентиры в этом кругу: А. Ахматова, Л. Пинский, Г. Померанц, С. Маркиш, Вяч. Вс. Иванов, позднее С. Аверинцев, Вл. Муравьев, А. Сергеев, Ю. Шрейдер, Т. Венцлова, Вен. Ерофеев, И. Бродский и, конечно, священники С. Желудков, Вс. Шпиллер, А. Мень, для кого христианство, при всех конфессиональных и обрядовых различиях между его ветвями, осталось единым в своих глубинных основаниях.

Во всяком случае, когда Т., выйдя замуж за молодого писателя и переводчика В. Чепайтиса, жила в Литве (1959-1968), протоиерей Вс. Шпиллер благословил ее окормляться у католических священников, и чуткой Т. увидится в этом возможность расширить свой духовный опыт в том числе и за счет трудов западных религиозных мыслителей. Помимо работ по договорам ради хлеба насущного, она отныне всю жизнь будет переводить Г. Честертона, К. Льюиса, С. Тагуэлла, других дорогих ее сердцу авторов от Э. Ионеско до П. Г. Вудхауса – и вроде бы только для себя, для своего круга. В Литве так и вовсе: каждый перевод на машинке, каждый в четырех экземплярах под марками собственных домашних издательств «Елочка» или «ЧЕПГИЗ», и, — рассказывает М. Чепайтите, дочь Т., — все эти самодельные книжки «раздаривались близким друзьям, которые иногда давали их перепечатать, тогда семейные сочинения расходились шире, обсуждались в московских и вильнюсских кругах».

Конечно, — говорит А. Архангельский, — «Наталья Леонидовна никогда не была в центре литературной жизни, жила как будто на обочине, не была и каким-то неофициальным центром притяжения. Она жила в литературе словно птичка на жердочке». И конечно, тех, кто подальше, многое в духовной биографии Т. смущало, — скажем, то, что уже в 1990-е годы, сохраняя корневую связь с православием, она вошла и в мир католичества, стала под именем Иоанны монахиней в миру, терциарием ордена доминиканцев.

Путь, действительно, неординарный, но таков был ее личный выбор — выбор человека, который выше всего ценил духовную независимость, неподотчетность чему-либо, кроме Промысла и собственной совести.

Может быть, — размышляет Л. Улицкая, — призванием Т. как раз и была попытка «предъявить нам, живущим в России во второй половине ХХ века, некую область, в которой счастливо соединяется относительный Восток с относительным Западом, православие и католичество, интеллект и вера, разум и чувство». «Она, — продолжает О. Седакова, — вживила в сознание сначала советского (в самиздатских списках), а затем постсоветского российского читателя неведомую здесь прежде стихию, словами Честертона, “просто христианства” — образ христианской мысли, христианского чувства, наконец, стиля, обретенный у английских апологетов ХХ века, прежде всего Честертона, затем Льюиса, Вудхауза, Дороти Сайерс и других. <…> Этой вселенной без нее в России не знали».

Понятно, что этот опыт годится не всем. Но многим и он пригодился, когда, начиная с середины 1980-х в России не только жизнь стала перестраиваться, но и сознание. Оставаясь частным человеком и никак не беря на себя обязанности проповедника, Т. в эти годы занята еще и общественным служением: преподает в Библейско-богословском институте святого апостола Андрея, читает общедоступные лекции, ведет регулярные передачи на радио «София», входит в редсоветы журналов «Истина и жизнь», «Иностранная литература» и непривычно для себя много печатается как в религиозных, так и в светских изданиях. Совсем уж на склоне судьбы собираются и книги – «Невидимая кошка» (2006), «Сама жизнь» (2009), «Голос черепахи» (2009).

Так работала Т. до последнего часа в Первом московском хосписе, который, не теряя чувства юмора, называла своим «домом творчества». А простились с нею по православному обряду в храме Успения Пресвятой Богородицы, что в Газетном переулке, в храме, который, — как рассказывают ее друзья, — Наталья Леонидовна всегда очень любила.

Соч.: Невидимая кошка: Статьи. М.: Летний сад, 2006; Сама жизнь. СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008; Голос черепахи. М.: ББИ, 2009; Домашние тетради. СПб: Мастерская Сеанс, 2013.

Лит.: Дар и крест. Памяти Натальи Трауберг: Сб. статей и воспоминаний. СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010.