Автор: (Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
В эстонском курортном городе Пярну мы стали проводить наш летний отпуск, как только подрос наш сын. Эстония, хоть и была в то время советской республикой, но была «немножко заграницей», и нам это нравилось. Нам нравилась чистота парков и улиц, скачущие свободно в парках белки, вежливость продавцов и официантов. Даже латинский алфавит вывесок нам нравился. Мы видели, как эстонцы любят свою маленькую страну, чувствовали, как люди, с которыми мы сталкивались, относятся к советской власти, мы часто слышали слово «оккупация», мы чувствовали, что многие думают, как мы, и это тоже нам нравилось. Пярну облюбовали музыканты, моя жена Дора всегда встречала там своих соучеников по консерватории и друзей, и мы не скучали.
Однажды в августе на Пярнуском пляже скрипач Марк Лубоцкий познакомил нас с режиссёром театра Вахтангова Леонидом Викторовичем Варпаховским. Незадолго до этого мы прочли в самиздате «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Среди других был рассказ «Иван Фёдорович» — о двух подонках: начальнике Дальстроя и его жене. В рассказе говорилось о режиссёре Варпаховском, которому удалось благодаря его мастерству, умению, выдумке и бездне труда обойтись тем маленьким, что было в его руках, «зацепиться» на колымском лагпункте, поставить там оперетту в сопровождении баяна, и вместо посылки на губительный прииск, добиться перевода в лагерную «культбригаду» Магаданского театра, где он ставил спектакли один интереснее другого. Но тут поступил донос от Вадима Козина, который тоже сидел на Колыме и был в культбригаде, о том, что Варпаховский ведёт контрреволюционную работу и к тому же «сошёлся с одной еврейкой из актрис, певица она, и даёт ей главные роли». Лагерное начальство рассудило, что Варпаховский «фашист», то есть, осуждён по политической статье, а Козин – человек надёжный. Педераст, а не фашист. Варпаховского послали на общие работы на штрафной прииск, а его жену — на общие работы в женский сельскохозяйственный лагерь.
— Мы прочитали рассказ Шаламова, — сказал я Леониду Викторовичу, когда нас познакомили, — скажите, действительно всё так было, как об этом пишет Шаламов?
— Да, в общем, за исключением мелочей, всё так и было.
Я прочувствовал, помимо всего, так сказать, профессиональный интерес. В Ангренском лагере я под конец моего срока руководил самодеятельностью и даже ставил музыкальные спектакли для слёта лагерных передовиков производства. Вызвано это было не благородным желанием служить музе Мельпомене, а возможностью встречаться с представительницами прекрасного пола, которых привозили под конвоем для этих концертов с женского лагпункта на далёкой сопке. В Ангрене у нас, однако, был сравнительно, небольшой лагерь, несколько тысяч заключённых, а на Колыме – сотни тысяч. Я стал расспрашивать Леонида Викторовича о Магаданском театре.
— Настоящий театр был. Настоящие спектакли ставили.
— Шаламов пишет, что вы поставили в лагере «Похищение Елены».
— Да что «Похищение Елены», мы «Травиату» поставили.
— «Травиату»? – спросила моя жена: — это же большая и сложная опера, как можно было поставить её в лагерных условиях?
— Вы знаете, это была мечта моей жизни: поставить большой музыкальный спектакль. Я, ведь Московскую консерваторию окончил, как теоретик. Мой учитель Мейерхольд поставил у себя в театре «Пиковую даму» Чайковского. И вот, на Колыме я смог осуществить эту мечту. У нас на Колыме оказались прекрасные певцы из хороших оперных театров из Москвы, Ленинграда, Киева, других городов, а Виолетту пела моя Дуся, — он кивнул в сторону жены, — та самая моя лагерная жена, о которой писал Шаламов. Восемнадцатилетней девочкой её привезли в Москву, в консерваторию учиться, у неё прекрасный голос был. Они жили в Харбине, родители работали на КВЖД, помните, у России была такая Китайская Восточная Железная Дорога, проходила через Манчжурию. Её продали Китаю, и всех сотрудников дороги стали сажать. Посадили Дусиных родителей, посадили и Дусю. Она оказалась на Колыме, я взял её в бригаду, и с тех пор мы вместе. И оркестранты собрались прекрасные из Колымских заключённых. В России, впрочем, давняя традиция крепостных театров и актёров-рабов. Помните, Чацкий говорит в «Горе от ума»:
Амуры и Психеи все
Распроданы поодиночке…
Я спросил у Леонида Викторовича о постановке.
— Декорации нам делал Шухаев. Шухаев жил в Париже, и в середине тридцатых годов решил вернуться на родину. Его тожественно встретили с оркестром, транспарантами и цветами – на родину вернулся знаменитый художник. Но вскорости он оказался на Лубянке, а оттуда по этапу прибыл на Колыму. У Шухаева был огромный опыт театральных постановок, он оформлял спектакли и во Франции, и в России. А костюмы нам делала жена Шухаева. Её арестовали и осудили вместе с мужем и по недосмотру начальства они оказались в одном и том же лагере. Когда Шухаевы жили в Париже, она работала у Диора. Так что можете себе представить, какие это были костюмы.
— А как же хор? – спросила Дора.
— О, с хором была замечательная история. Мы репетировали оперные партии, мизансцены, делали декорации, шили костюмы, а хора не было. Я пошёл к начальству: — спектакль почти готов, но хора нет, а какая же это опера без хора? Мне ответили: — не волнуйся, на Колыму едет в полном составе эстонская хоровая капелла. На дворе был 1940 год, и Эстония была принята в Союз нерушимый республик свободных. Вы знаете о богатейшей традиция хорового пения в Эстонии. У нас был хор, которому мог позавидовать любой оперный театр. Мне срок скостили на 6 месяцев за постановку «Травиаты». Выше нет награды для артиста в Советском союзе!
Я спросил, правда ли, что Козин на него настучал.
— Правда. Это ревность была. Козин в меня влюбился, а взаимностью, как сами понимаете, не пользовался. Но вот что интересно. Я был в Саратове, с театром на гастролях. Гуляю по набережной, и вдруг навстречу идёт Козин. Я растерялся, и мы обнялись…
Дора сказала, что она пианистка, окончила Московскую консерваторию.
— А у кого Вы учились?
— У Леонида Исаковича Ройзмана.
— Моя первая жена была пианистка, ученица Нейгауза. Ада Меликовская.
— Я её не знаю, — сказала Дора.
— Конечно Вы её не знаете. Я вам расскажу о ней. Но сперва такой эпизод. Мы с Адой шли по Тверской и увидели в проезжающем трамвае мою маму. Это было время, когда по Тверской ещё ходили трамваи. Мама увидела нас, высунулась из окна и стала что-то нам кричать, размахивать руками, делая нам какие-то знаки. Мы ничего не поняли, встревожились и дома, когда встретились с мамой, спросили её что случилось? «Ничего не случилось, — сказала мама, — я увидела, как вы шли такие молодые, такие красивые. Я крикнула вам: вперёд! Перед вами жизнь. Будьте счастливы!». Первый раз меня арестовали в тридцать шестом, дали три года ссылки, через год опять арестовали, дали уже десять лет лагерей, и в тридцать восьмом из писем родных я узнал, что арестовали мою жену. Аду Меликовскую расстреляли в 1938 году, как Японскую шпионку. Ей было 27 лет.
Пересказывать актёрские устные рассказы, последнее дело. Я в этом убедился, когда прочитал напечатанные устные рассказы Ираклия Андронникова. Один рассказ Варпаховского я всё-таки попробую пересказать. Это рассказ о Станиславском. Варпаховские пригласили нас к себе. Они снимали в Пярну целую квартиру: комнату с кухней. Нас встретила Дуся и через кухню провела в комнату. В кухне мы заметили Леонида Викторовича, который стоял у плиты и что-то там варил. На нём был передник с завязками на спине бантиком. Мы поздоровались, но он замахал руками: проходите, мол, в комнату. Мы прошли, и он тут же появился в комнате вслед за нами, снял передник, церемонно, по-актёрски поклонился, разведя руки, и сказал: «Здравствуйте! Я – Варпаховский!
— Это я заимствовал у Станиславского, — сказал он: Станиславский очень боялся начальства. Ему было чего бояться, он был сыном фабриканта. А ещё он любил распекать подчинённых. Из любой мелочи он устраивал спектакль, у него был красивый голос, и он громко и долго выговаривал провинившемуся. Однажды в Художественный театр приехал Леопольд Авербах. В то время Авербах был очень влиятельным человеком – руководитель РАПП, редактор журнала «На посту», вершитель судеб в литературе и искусстве. К тому же было известно, что его сестра была женой Ягоды, главы ГПУ. Секретарша позвала Станиславского, и он увидел стоящего в приёмной человека ярко выраженной еврейской внешности. Накануне провинился в чём-то художник сцены. Художник был еврей, Станиславский принял Авербаха за провинившегося художника и принялся его распекать. Где-то в середине своей речи Станиславский заметил, что из-за спины Авербаха секретарша делает ему какие-то отчаянные знаки. Он понял, что что-то не так, прервал свою тираду, извинился, вышел в свой кабинет, где в шкафу всегда висело несколько пиджаков. Он переодел пиджак, вышел к Авербаху, раскланялся и сказал: «Здравствуйте. Я — Станиславский!»
Осенью того же года в концертном зале Института им. Гнесиных мы встретили Валентину Васильевну. О ней можно прочесть в «Рассказах моей мамы». Это та женщина, которая сидела с моей мамой в одной камере в Бутырках, а потом провела 18 лет на Колыме за то, что привезла из Греции шерстяную кофту, которую связала там её кузина. А в пуговицы кофты, якобы, были вшиты директивы Троцкого. Я рассказал Валентине Васильевне о нашем знакомстве с Леонидом Викторовичем Варпаховским и спросил её, не встречалась ли она с ним на Колыме.
— Лёнька! — воскликнула Валентина Васильевна, — да я у него в «Травиате» Флору пела.
Виктор Левенштейн. Режиссёр Леонид Викторович Варпаховский
В эстонском курортном городе Пярну мы стали проводить наш летний отпуск, как только подрос наш сын. Эстония, хоть и была в то время советской республикой, но была «немножко заграницей», и нам это нравилось. Нам нравилась чистота парков и улиц, скачущие свободно в парках белки, вежливость продавцов и официантов. Даже латинский алфавит вывесок нам нравился. Мы видели, как эстонцы любят свою маленькую страну, чувствовали, как люди, с которыми мы сталкивались, относятся к советской власти, мы часто слышали слово «оккупация», мы чувствовали, что многие думают, как мы, и это тоже нам нравилось. Пярну облюбовали музыканты, моя жена Дора всегда встречала там своих соучеников по консерватории и друзей, и мы не скучали.
Однажды в августе на Пярнуском пляже скрипач Марк Лубоцкий познакомил нас с режиссёром театра Вахтангова Леонидом Викторовичем Варпаховским. Незадолго до этого мы прочли в самиздате «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Среди других был рассказ «Иван Фёдорович» — о двух подонках: начальнике Дальстроя и его жене. В рассказе говорилось о режиссёре Варпаховском, которому удалось благодаря его мастерству, умению, выдумке и бездне труда обойтись тем маленьким, что было в его руках, «зацепиться» на колымском лагпункте, поставить там оперетту в сопровождении баяна, и вместо посылки на губительный прииск, добиться перевода в лагерную «культбригаду» Магаданского театра, где он ставил спектакли один интереснее другого. Но тут поступил донос от Вадима Козина, который тоже сидел на Колыме и был в культбригаде, о том, что Варпаховский ведёт контрреволюционную работу и к тому же «сошёлся с одной еврейкой из актрис, певица она, и даёт ей главные роли». Лагерное начальство рассудило, что Варпаховский «фашист», то есть, осуждён по политической статье, а Козин – человек надёжный. Педераст, а не фашист. Варпаховского послали на общие работы на штрафной прииск, а его жену — на общие работы в женский сельскохозяйственный лагерь.
Читать дальше в блоге.