Автор: (Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
Привольно мне жилось на Малой Бронной. В девятиметровке, похожей на кубрик буксира. Гости прозвали ее «фрегатом».
В соответствии с гонорарами, не все магазины были по карману.
Например, «Елисеевский».
Зато напротив него — приветливое заведение, в котором давали деликатесы, которые «Елисею» и не снились.
Уже при входе в зал кружилась голова — копченка, едрёныть, сыры не засижены, и какие сыры! Варенья всяческие! А если придешь с утра, то и теплый мандельштамовский лаваш.
«Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.
И почему-то мне начало утро армянское сниться;
Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица…»
Жене Лещинской Евгения Лещинская запомнился «божественный, уже замаринованный шашлык — хоровац, кюфта, долма свежайшие. Как будто чья-то армянская бабушка ждала прихода гостей и всё это только что слепила».
Другие вспоминают неземной запах свежемолотого кофе — какого нынче нет уже и на Мясницкой.
И как несправедливо у «Армении» отобрали и снесли отдел соков — ради подземного перехода на Пушкинской. Там был чудесный потолок с лепниной, лозы винограда.
Даже после ужина в ресторане Дома актера мы — иногда с Сашей Абдуловым, — переходили Горького («переход через Сиваш») и заваливались в «Армению». Ему требовалось снарядиться провизией и вином — для встречи друзей-актеров, которые освобождались после спектакля.
А над «Арменией» снимали квартиру мои друзья, Маша Слоним и актер ЦДТ Серега Шкаликов, который пел Маше серенады под балконом. Не знаю, как дама сердца, но менты относились к Серегиной гитаре с пониманием.
После «Армении» можно было закатить такой ужин, что мои соседи по коммуналке (кроме будущего адвоката Андрея Муратова) запирались у себя.
А девчонки, что зависали у меня в кубрике, падали в обморок. Они просто раньше не знали, что так можно.
Стоило лишь завернуть в лаваш кусок сыра — я обожал Лори, но ничуть не хуже Алашкерт, Чанах, Ехегнадзор! А Чечил! Туда же зелень кинзы, чуточку пряностей, и закуска готова.
Острейшим ножом я нарезал суджук и бастурму, такую, что сквозь ломтики можно было смотреть на абажур. И лилось в бокалы вино.
Не было только хаша. А как же славно было в Спитаке (еще до землетрясения) быть разбуженным на заре, и люди собирались вокруг стола, где разливали дымящийся…
Отчего мы так привязаны к некоторым местам и не можем забыть их даже в долгой разлуке, в другой стране?
В конечном счете, не из-за улицы, ставшей Тверской.
Не из-за еды, которая казалось нереальной.
А благодаря юности, которую невозможно прожить дважды — как и войти в Москва-реку.
Анатолий Головков. «АРМЕНИЯ»
Привольно мне жилось на Малой Бронной. В девятиметровке, похожей на кубрик буксира. Гости прозвали ее «фрегатом».
В соответствии с гонорарами, не все магазины были по карману.
Например, «Елисеевский».
Зато напротив него — приветливое заведение, в котором давали деликатесы, которые «Елисею» и не снились.
Уже при входе в зал кружилась голова — копченка, едрёныть, сыры не засижены, и какие сыры! Варенья всяческие! А если придешь с утра, то и теплый мандельштамовский лаваш.
«Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.
И почему-то мне начало утро армянское сниться;
Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица…»
Читать дальше в блоге.
https://ridero.ru/books/sinkopa_1/freeText
Бесплатный фрагмент – Синкопа. Анатолий Головков
* * *
Прошлое не награда,
темная сторона,
колкая как опилки,
сон,
западня,
засада,
капля из винной бутылки,
выцеженной со дна.
В полуреальном мире,
стёртом в медь пятака,
помнит сама рука:
Зориным —
три звонка,
а Рубинштейнам, —
четыре.
Мне ничего не надо,
кроме камней и солнца,
гарусных вымпелов града,
звонницы под оконцем.
Можно щенячьим взглядом
их провожать, пока
тех, которые рядом,
не унесет река.
Пойма вечного лета,
скомканные берега.
Полдень,
пастель,
«Риголетто»
. . .
Век прожит наотмашь, на вырост,
какой, не заметил никто.
Полковники в летнюю сырость
меняли шинель на пальто,
мятежную длили погодку,
прогулку с напалмом в Кабул,
живую посольскую водку,
кровавый гвардейский загул.
У них ничего не случилось.
И шансы, как гильзы, равны.
Кто загодя сдался на милость,
отпущены и прощены.
Случилось, случилось, случилось!
Пророка в отечестве нет.
Утопия не получилась,
оставлен последний завет,
непрочный, как мост под ногами,
он в памяти вечно храним
судьбой и двумя берегами,
где мы в ожиданье стоим.
***
Тбилиси
В городе и сумрачно, и гулко.
Из раскрытой двери на балкон
бьется над Метехским переулком
фортепиано звонкий обертон.
Времени срывает паутину,
возвращает прежнее житье,
желтое стекло бенедиктина,
черное молчание твое.
Но когда закончится соната,
грелка, чай в холодную кровать, —
между обретеньем и утратой
ничего не стоит вспоминать.
. . . .
Превосходные воспоминания.
Одно «но».
По-моему, закупать деликатесы в «Армении» оказывалось дороже, чем в «Елисеевском».