Фрагмент минилекции Дмитрия Быкова о Новелле Матвеевой

…Что касается, собственно, стихов. Я даже думаю, что мне о ней не надо ничего говорить, потому что что тут можно сказать? А я уже о ней несколько раз лекции читал, о ее стихах. Кроме всяких пошлостей типа романтики это все равно ничего не объясняет. Невероятная яркость этих красок (тоже сновидческих)… Я говорил, что во всей, может быть, поэзии советской нет той яркости, какая есть у Матвеевой в поэме «Шпалы»: «На пустынном прилавке заката». И сразу перед вами картина закрывающегося, выцветающего восточного базара, который пустеет. И именно в этот момент, когда он пустеет, на нем можно найти самые удивительные, самые чудесные вещи. «Шпалы», кстати, совершенно гениальная поэма, гениальная еще и по замыслу своему.

«Есть железная логика – рельсы, есть надежная истина – шпалы», – она прекрасна этими вот поэтическими частностями. Ну или вот прислали мне тоже сейчас ее стихотворение «Вечер», потрясшее всех, кто его прочел когда-то в журнале «Работница»: там закат, как отмель, на которой краснеют креветки, или комар, который похож на воздух, завязавшийся бантиком. И правильно совершенно пишет читатель, что после этого комара невозможно прихлопнуть. Вот тут вопрос , мама сейчас болеет у автора, ей 65 лет: «Что ей почитать?». Я понимаю, конечно, что читать стихи, когда болеешь, невозможно. Лучше всего читать детективы, потому что только в детективах всегда торжествует добро, по крайней мере, здравый смысл. Но если мама имеет некоторую привычку к чтению стихов, то достаньте ей однотомник Матвеевой. Это такие россыпи драгоценностей! И конечно, мне хочется Матвееву читать вслух всегда.

Я помню, как я ночью после командировки по пустому городу шел и просто, чтобы хоть как-то отогнать от себя ночь, пел громко все ее песни. Я все ее песни знаю наизусть, это порядка 300 штук. И вот, значит:

Кролик в Африке живет,

Усики подстрижены.

В барабан багряный бьет

У порога хижины…

Но, конечно, понимаете, если начать Матвееву вспоминать, то велик соблазн начать и петь тут же и окончательно вас уже оскорбить вслух. Я больше всего люблю какие-то странные сновидческие вещи, как «Половодье», например. Про что «Половодье»? Оно только в сочетании с мелодией, конечно, может работать. Помните, вот это:

Кружится половодье, злится, мосты смывает…

Я опущу поводья: конь мой дорогу знает.

…

Тонкой калины ветки, грустной кукушки «слезки»,

И на березах редких – пятнышки да полоски.

…

Выберусь на дорогу: глина на ней размыта.

Жаль, что по ней не могут звонче стучать копыта!

Ах, как мне снится лето! Теплое и сухое;

Сосны сухого цвета, с легким дыханьем хвоя…

Вот тут ничего особенного же нет, на пальцах сделано. Но размер, конечно, изумительный, эта замечательная комбинация дактиля «та-та-та-та-та-та-та» с хореем. Это действительно сбивчивый такой ритм коня, переступающего по мокрой глине. И, конечно, это волшебное ощущение мира. Вот это «кружится половодье» – это ощущение мира, который вокруг тебя пустился в какую-то непостижимую карусель, –это, конечно, она передавала как никто. У нее, понимаете…

Давайте вспоминать уж классику:

Видишь? –

Зеленым бархатом отливая,

Море

Лежит спокойнее, чем земля.

Видишь? –

Как будто ломтик от каравая,

Лодочка отломилась от корабля.

Яхты

И пароходы ушли куда-то,

Видишь? –

По горизонту они прошли,

Так же

Как по натянутому канату

В цирке

Канатоходцы могли пройти.

Словно

За горизонтом пролив отвесный –

Пропасть

И пароходы идут, скользя,

Робко

И осторожно держась над бездной,

Помня,

Что оступаться туда нельзя.

Ты же

Так хорошо это море знаешь,

И песни

Про эту пропасть поешь, поешь…

Что ж ты

Над горизонтом не исчезаешь?

Что ж ты

Пароходами не плывешь?

Видишь? –

Канатоходцами по канату

Снова

По горизонту они прошли, —

Снова –

В Константинополь, Суэц, Канаду,

Снова –

По краю моря на край земли.

Я помнится, ей говорил, что у мужа, у Ивана Семеновича Киуру, «где поет и звенит горизонта черта», а у вас, говорю, «горизонт – канат» вообще. Как-то это не по-женски. Она говорила: «Я стараюсь избегать женского в поэзии, потому что женское в поэзии легко переходить в дамственное». У Ивана Семеновича, как я считаю, это тоже гениальное стихотворение – «Где поет и звенит горизонта черта». У него были изумительные вещи.

В пятом часу запевают сверчки о теплой и звездной ночи.

В колючем лесу и в садах у реки звенят, как по камню, ключи.

И берега радужен стал поворот, и гор потемнела гряда,

И ночь от садов и от моря встает, и в высотах восходит звезда.

«Варданэ» – удивительная вещь совершенно. Стихи Матвеевой при этом удивительно четко делятся на такие вполне рациональные, действительно риторические очень часто, очень четкие и ясные, и при этом неизменно моральные, неизменно защищающие человека от травли, от грубости, от душевной тупости. У нее удивительные совершенно декларации поэтические. Ну например:

Не поминай Дюма, узнав авантюриста.

Увы! Сей рыцарь пал до маленьких страстей

И ужас как далек от царственного свиста

Над океанами терзаемых страстей.

Уж не фехтует он, верхом в ночи не скачет.

Не шутит под огнем на голову свою.

А трусит, мелко мстит, от ненависти плачет…

По трупам – ходит ли? О да! Но не в бою.

Неведомы ему и той морали крохи,

Что знали хитрецы напудренной эпохи:

Он даже дерзостью их вольной пренебрег,

И наглостью берет (нарочно спутав слово).

Ах! Добродетели падение не ново:

Новее наблюдать, как низко пал порок.

Это абсолютно круто пропечатано. А с другой стороны, даже в самых рациональных песнях живет какая-то безумная, тоже сновидческая иррациональность. У Матвеевой всегда есть вот этот волшебный сдвиг, переводящий мир в мечту, в мечту затравленного одиночки. Понимаете, без музыки это все не имеет смысла:

В новый век не матросы, а баловни,

Безотказны у них корабли.

Почему-то старинные плаванья

Мне, как мука, на память пришли.

Моряков голоса добродушные,

Их морщин нераспутанных снасть

И глаза, провиденью послушные,

И к открытиям вечная страсть.

Их разлука сердечная с милыми –

Я о верных сердцах говорю, –

Их надежды, что писаны вилами

По зыбучему календарю.

Скрыла многих пучина упрямая,

Не дала им вернуться домой,

Так неужто и память их самая –

Только след, только след за кормой?

Что ни день, корабли на свершенья,

Блещут поручни, как зеркала,

Ну и пусть отступили крушенья:

Я не верю, что мука прошла.

Пусть надежда прекрасная сбудется

Для того, кто и нынче бедняк,

Так же терпит, страдает и трудится,

Как безвестный старинный моряк.

Это действительно такая простая вещь, но еще и музыка такая безумная, конечно, которая все это как-то… Ей с детства снились стихи, и вот ей приснилось:

У трубы дымовой, бездымной

Постоял домовой бездомный

И ушел, устремив бездумно

В ночь бездонную взгляд безумный.

Дальше она стала размышлять: если домовой бездомный, то, может быть, дом сгорел, а вот еще гриновский рассказ про домового, который остался один. И куда же он пришел? Он пришел на корабль, и из этого получилась – ей было 17 лет, это самый конец сороковых – песня.

Она же была 1930 года, вот ее племянник Павел делал сейчас публикацию об этом уже со ссылкой на реальную справку о возрасте, ей там пришлось скостить возраст, чтобы ее в школу приняли. Она на самом деле 1930 года рождения, и мы вчера отмечали ее 90-летие. Когда-то в самом конце 40-х она написала эту божественную песню, понимаете, действительно божественную, когда:

Перевернутый бочонок, на бочонке первый снег,

Куда-то влево уплывают острова.

Как с перевязанной щекою истомленный человек,

Луна ущербная в небе крива…

Кок заметил: «Если встретил домового ты, чудак,

То не разбалтывай это никому!»

А рулевой про домового разболтал,

И это знак, что домовой не являлся ему.

Что не ходил к матросу в рубку,

Не курил на юте трубку,

Не мелькал в хитрой мгле за кормой …

Корабельный домовой,

Ах, подай нам голос твой!

Ау! Ау!

Ай-ай-ай!

Ой-ой-ой!

Еще я безумно любил весь цикл к «Предсказанию Эгля», потому что это была пьеса, состоящая из песен. Она была прекрасна, конечно, и по репликам, и по диалогам. Именно оттуда была эта мантра, которую мне Матвеева перед армией дала. Она сказала: «Если у вас будет трудный момент, когда надо будет привести немедленно себя в состояние ярости, можете про себя повторять: «Вот те, гадина, вот тебе, гадюка, вот тебе, загладина, вот тебе, заглюка». И до сих пор это для меня мантра очень важная. Но главным, конечно, для меня там были песни. Начиналось все со «Шлюпки «Бретань»». Помните:

Вот опустилась над Северным морем

Темно-зеленая смутная ночь.

Всем мореходам, смытым волною,

Шлюпка «Бретань» выплывает помочь.

Вот проступила над северным морем

Бледно-зеленая смутная рань.

Кто мореходам в море поможет?

Небо поможет да шлюпка «Бретань».

И вот после этого, ее голосом спетого, начиналось действие. Яшин поставил эту вещь, поставил очень жестко, и это действительно была довольно страшная пьеса. Потому что вся капернская среда, вся капернская травля была там, конечно, показана с предельным омерзением. «Кольев натесать, с горькою натесать улыбкою». И помните, когда там… Все же помнят эту пьесу, она напечатана в «Кассете снов», такой был сборник. И вот когда она там, помните, как угольщик рассказывает: «Повернулась ко мне Ассоль и сказала: «Что ты? Если они сделали бы мне добро, это было бы как если бы ястреб улыбнулся». И дальше – песня «По памяти», которая была абсолютно триумфальным финалом.

Ведь у Грина есть какой-то налет романтической пошлости в хорошем смысле. У него «Алые паруса» заканчиваются словами: «Налейте, налейте, бокалы полны». Хотя он и сам говорил, что эти слова слишком бедны для этой музыки. А у нее заканчивалось песней «По памяти», ну и мы ею закончим:

Начинайте песню по памяти,

Скуку дней оставьте земле.

Вы представьте, что выступаете

Летним днем на большом корабле.

С берега чайки летят,

Музыки бурной хотят,

Но ваши мысли настроены

На мирный лад.

Ваши мечты успокоенные

Тихо парят.

Вы сыграйте что-нибудь тихое,

Как вечерний легкий туман,

Как часов настенное тиканье

Должен с моря звучать барабан.

Только гитара одна

Петь в полный голос вольна.

Пусть, набежав, разбегается,

Будто волна.

Если ж трубы испугается, –

Грош ей цена.

Но потом, потом – нарастанье,

Это песнь больших кораблей.

Барабан, греми неустаннее,

Веселей, веселей, веселей.

И скачет дельфин по волнам,

Чайки торопятся к нам,

Струнами снасти становятся

По временам,

А музыканты готовятся

Плыть по волнам.

Вот здесь, понимаете, Матвеева – это свидетельство того, что в мире есть что-то кроме. И больше поэзия ничем заниматься не должна…