Автор: 
Утром было довольно холодно, но лупило такое яркое солнце, что, ежась, я вынырнула на балкон и гуляла по нему, как заключенный по крыше тюрьмы. По двору ползла соседка, вдова академика, и на больных, венозных ногах волокла добычу из Ашана, останавливаясь каждые пять метров перевести дух. В одной руке она несла огромный бесформенный пакет, из которого торчали длинные упаковки макарон и еще какие-то кульки и пачки, другой тянула останки детской допотопной коляски, загруженной бутылками масла, сахаром, геркулесом и куриными запчастями. Коронавирусный набор. Колесико коляски зацепилось за бордюр, на тротуар плюхнулась и бисером рассыпалась на радость пернатым пачка пшена, а вылетевшая следом бутылка масла на удивленье уцелела. Старуха подхватила ее, требовательно оглядела и ощупала, удостоверилась в сохранности, запихнула обратно поглубже и исчезла в подъезде.
— Вот Вам и вдова академика! Куда что девалось! Все боится голодной смерти в свои восемьдесят шесть!
Оказалось, я не одна наблюдала за старухой. Еще и барышня из соседнего подъезда, выгуливавшая тут же в палисаднике собачку.
— Удивительно, все запасы делают, на вторую жизнь наверное! Не боится вот так, под тяжестью кошелок рухнуть и ноги протянуть под своими же макаронами с перловкой! Больное поколение! Ведь, небось, не голодала никогда с академиком-то, поди, пшенку эту из Кузнецова трескает и на Фаберже любуется! А все боится не доесть…
Мне стало совсем зябко. Может, от резкого, пронизывающего ветра. А, скорее, от этой все понимающей в жизни соседки с собачонкой. И я вернулась в тепло на кухню. И за пустым столом словно увидела папу.
Половину своей жизни он все время недоедал или по-настоящему голодал.Сначала в детстве, в коллективизацию, в деревне, потом переехав учиться в Малаховку, к старшему брату. Потом, сразу после десятого класса, на Финской войне. Нехотя рассказывал, что адский там был голод, иногда охота только и спасала. Потом в блокаду, когда был на Ленинградском фронте и умирал от дистрофии. Через много лет мне такие же знающие, как барышня с собачкой, потом указывали, что солдат отлично кормили и голодать он не мог. Точно не мог, но почему-то голодал.
Папа очень красиво, интеллигентно ел. Но я не любила на это смотреть. Он часто ел с закрытыми глазами и в этом было какое-то жутковатое священнодействие. Всегда доедал до последней крошки, хотя был малоежкой и иногда ел через силу. Все всегда ему было вкусно. Неважно, были это бабушкины изыски или стакан кефира с черствой булкой. Это была еда. Еда не могла быть невкусной. И он не терпел, если кто-то из домашних, особенно мы с сестрой, заглянув в холодильник, могли занудить:»Уууу, ничего нетуууу…Это не вкусно, я не хочуууу». У него начинали ходить на скулах желваки и он резко говорил, что если в доме есть хлеб и тарелка супа, то дом — полная чаша.
К этому времени родители прилично зарабатывали, были возможности все достать, дома действительно всегда все было, да еще бабушка сказочно готовила, но отношение к еде у него не менялось. И он все время старался сделать какой-то запас. Причем не дефицитных продуктов, которые люди приберегали для гостей и праздников, а самых простых, дешевых, примитивных и у нас редко готовившихся. Просто чтобы были. Он не забывал голод, боялся его и не то, чтобы ждал, но не исключал. Тем более, что периодически для этого были некоторые основания или подозрения. Как, например, в конце восьмидесятых. Пока не произошел один курьез.
Как-то, году в 88-89, мы приехали в мае на дачу, чтобы вымыть ее к летнему переезду. Тогда там еще не было никаких особых удобств и зимой, если мы там и появлялись, то только чтобы убедиться, что дача стоит на месте. Вот и в тот раз мы не были там, наверное, с января. Открыли тяжелую дверь, прошли сквозь летнюю терраску в дом и замерли. В доме стоял тяжелый отвратительный сладковатый запах. Известный и папе, и мне, и моему мужу из уголовно-правовой практики. Трупный.
Первое, что мы подумали, — зимой в пустовавший дом кто-то залез и помер. Папа и мой муж пошли обходить скудные владенья в поисках останков. Ничего. А запах есть. Тогда мы попытались определить, откуда он исходит, и поиск привел нас за печку, в темную зимнюю кухню без окон, к старому как мир кухонному столу, крашенному бордовой краской, где под столешницей была огромная, до пола емкость, прикрытая двумя дверцами на крючке.
— Расчлененка, — уверенно сказали Знатоки. — Понятное дело! Бомжи, небось, зимой залезли, не поделили что-то, укокошили кого-то в драке и по частям запихали в этот шкафчик!
Мне велели отойти подальше, хотя специалистом по уголовке среди них была как раз я, а сами, надев садовые перчатки, резко сдернули крючок и распахнули створки… Не знаю, что было бы страшнее: расчлененка или то, что мы там увидели….
Оказывается, с осени, ожидая голода, папа тайно стаскивал на дачу и прятал в этом столике то, что можно было купить и могло долго храниться. Это были мало востребованные крупы и подсолнечное масло в пластиковых тубах. Похоже, что все окрестные мыши и крысы, тоже боясь голода, пришли к этому источнику изобилия. А у них, как известно, нет центров насыщения…Они прогрызли эти тубы, объедались крупой, пропитавшейся постным маслом, и подыхали там же. Хичкок отдыхает. Жаль, Верещагина среди нас не было, мог бы написать после Апофеоза Войны Апофеоз Голода….
Я долго отпивалась студеной колодезной водой и открывала все окна и двери, а папа с зятем отволокли этот мышиный саркофаг на кострище и запалили. От масла пламя поднималось выше забора почти до проводов электропередач, а на всю Малаховку запахло горелыми жареными пирожками. Папа отводил от нас глаза и непонятно, то ли плакал, то ли смеялся. А на обратном пути домой вроде шутя сказал:»Даже не посмотрели, может, там и уцелело что-то…». Но больше запасов не делал.
Хочется верить, что мы все без запасов легко обойдемся и никому больше не суждено будет узнать, что такое голод не с точки зрения дамы с собачкой, а на самом деле. Я, кстати, папина дочка, гречку в Утконосе заказала, по крайней мере, чтоб если не нам, то собаке хватило на некоторое время. Пожалуй, пару пакетов вдове академика занесу, чтоб меньше волновалась.
Татьяна Хохрина
Утром было довольно холодно, но лупило такое яркое солнце, что, ежась, я вынырнула на балкон и гуляла по нему, как заключенный по крыше тюрьмы. По двору ползла соседка, вдова академика, и на больных, венозных ногах волокла добычу из Ашана, останавливаясь каждые пять метров перевести дух. В одной руке она несла огромный бесформенный пакет, из которого торчали длинные упаковки макарон и еще какие-то кульки и пачки, другой тянула останки детской допотопной коляски, загруженной бутылками масла, сахаром, геркулесом и куриными запчастями. Коронавирусный набор. Колесико коляски зацепилось за бордюр, на тротуар плюхнулась и бисером рассыпалась на радость пернатым пачка пшена, а вылетевшая следом бутылка масла на удивленье уцелела. Старуха подхватила ее, требовательно оглядела и ощупала, удостоверилась в сохранности, запихнула обратно поглубже и исчезла в подъезде.
— Вот Вам и вдова академика! Куда что девалось! Все боится голодной смерти в свои восемьдесят шесть!
Оказалось, я не одна наблюдала за старухой. Еще и барышня из соседнего подъезда, выгуливавшая тут же в палисаднике собачку.
— Удивительно, все запасы делают, на вторую жизнь наверное! Не боится вот так, под тяжестью кошелок рухнуть и ноги протянуть под своими же макаронами с перловкой! Больное поколение! Ведь, небось, не голодала никогда с академиком-то, поди, пшенку эту из Кузнецова трескает и на Фаберже любуется! А все боится не доесть…
Мне стало совсем зябко. Может, от резкого, пронизывающего ветра. А, скорее, от этой все понимающей в жизни соседки с собачонкой. И я вернулась в тепло на кухню. И за пустым столом словно увидела папу.
Половину своей жизни он все время недоедал или по-настоящему голодал.Сначала в детстве, в коллективизацию, в деревне, потом переехав учиться в Малаховку, к старшему брату. Потом, сразу после десятого класса, на Финской войне. Нехотя рассказывал, что адский там был голод, иногда охота только и спасала. Потом в блокаду, когда был на Ленинградском фронте и умирал от дистрофии. Через много лет мне такие же знающие, как барышня с собачкой, потом указывали, что солдат отлично кормили и голодать он не мог. Точно не мог, но почему-то голодал.
Папа очень красиво, интеллигентно ел. Но я не любила на это смотреть. Он часто ел с закрытыми глазами и в этом было какое-то жутковатое священнодействие. Всегда доедал до последней крошки, хотя был малоежкой и иногда ел через силу. Все всегда ему было вкусно. Неважно, были это бабушкины изыски или стакан кефира с черствой булкой. Это была еда. Еда не могла быть невкусной. И он не терпел, если кто-то из домашних, особенно мы с сестрой, заглянув в холодильник, могли занудить:»Уууу, ничего нетуууу…Это не вкусно, я не хочуууу». У него начинали ходить на скулах желваки и он резко говорил, что если в доме есть хлеб и тарелка супа, то дом — полная чаша.
К этому времени родители прилично зарабатывали, были возможности все достать, дома действительно всегда все было, да еще бабушка сказочно готовила, но отношение к еде у него не менялось. И он все время старался сделать какой-то запас. Причем не дефицитных продуктов, которые люди приберегали для гостей и праздников, а самых простых, дешевых, примитивных и у нас редко готовившихся. Просто чтобы были. Он не забывал голод, боялся его и не то, чтобы ждал, но не исключал. Тем более, что периодически для этого были некоторые основания или подозрения. Как, например, в конце восьмидесятых. Пока не произошел один курьез.
Как-то, году в 88-89, мы приехали в мае на дачу, чтобы вымыть ее к летнему переезду. Тогда там еще не было никаких особых удобств и зимой, если мы там и появлялись, то только чтобы убедиться, что дача стоит на месте. Вот и в тот раз мы не были там, наверное, с января. Открыли тяжелую дверь, прошли сквозь летнюю терраску в дом и замерли. В доме стоял тяжелый отвратительный сладковатый запах. Известный и папе, и мне, и моему мужу из уголовно-правовой практики. Трупный.
Первое, что мы подумали, — зимой в пустовавший дом кто-то залез и помер. Папа и мой муж пошли обходить скудные владенья в поисках останков. Ничего. А запах есть. Тогда мы попытались определить, откуда он исходит, и поиск привел нас за печку, в темную зимнюю кухню без окон, к старому как мир кухонному столу, крашенному бордовой краской, где под столешницей была огромная, до пола емкость, прикрытая двумя дверцами на крючке.
— Расчлененка, — уверенно сказали Знатоки. — Понятное дело! Бомжи, небось, зимой залезли, не поделили что-то, укокошили кого-то в драке и по частям запихали в этот шкафчик!
Мне велели отойти подальше, хотя специалистом по уголовке среди них была как раз я, а сами, надев садовые перчатки, резко сдернули крючок и распахнули створки… Не знаю, что было бы страшнее: расчлененка или то, что мы там увидели….
Оказывается, с осени, ожидая голода, папа тайно стаскивал на дачу и прятал в этом столике то, что можно было купить и могло долго храниться. Это были мало востребованные крупы и подсолнечное масло в пластиковых тубах. Похоже, что все окрестные мыши и крысы, тоже боясь голода, пришли к этому источнику изобилия. А у них, как известно, нет центров насыщения…Они прогрызли эти тубы, объедались крупой, пропитавшейся постным маслом, и подыхали там же. Хичкок отдыхает. Жаль, Верещагина среди нас не было, мог бы написать после Апофеоза Войны Апофеоз Голода….
Я долго отпивалась студеной колодезной водой и открывала все окна и двери, а папа с зятем отволокли этот мышиный саркофаг на кострище и запалили. От масла пламя поднималось выше забора почти до проводов электропередач, а на всю Малаховку запахло горелыми жареными пирожками. Папа отводил от нас глаза и непонятно, то ли плакал, то ли смеялся. А на обратном пути домой вроде шутя сказал:»Даже не посмотрели, может, там и уцелело что-то…». Но больше запасов не делал.
Хочется верить, что мы все без запасов легко обойдемся и никому больше не суждено будет узнать, что такое голод не с точки зрения дамы с собачкой, а на самом деле. Я, кстати, папина дочка, гречку в Утконосе заказала, по крайней мере, чтоб если не нам, то собаке хватило на некоторое время. Пожалуй, пару пакетов вдове академика занесу, чтоб меньше волновалась.