1
Польша сегодня наш главный оппонент в исторических дискуссиях, идеологический враг номер один (уже не Украина, на том спасибо), и как-то естественно обратить взор к польскому осмыслению Второй мировой, вокруг которой и вертится дискуссия. Подозреваю, что ни Вторую мировую, ни польскую судьбу в целом, ни польский характер принципиально нельзя понять без стихов и прозы Тадеуша Боровского (1922–1951) или хотя бы без фильма Анджея Вайды «Пейзаж после битвы» (1970) по рассказу Боровского «Битва под Грюнвальдом» — главной картины в актёрской биографии Даниэля Ольбрыхского. Подозреваю, что это лучшая работа Вайды — хоть и заслонённая ранними, более классическими, и поздними, более политизированными. Это картина самая отчаянная, самая молодая и в каком-то смысле самая озлобленная, как и сами рассказы Боровского, собранные в сборнике «Прощание с Марией». По-русски он вышел только в 1990 году и произвёл впечатление громовое — примерно как Шаламов в шестидесятые; с Шаламовым случился тот же парадокс, что и с Боровским,— его сразу признали лучшим из писателей, касавшихся лагерной темы, и так же дружно на него обозлились. И потому, что слишком силён оказался ожог, и потому, что слишком неутешителен авторский вывод, в обоих случаях подтверждённый судьбой. Мало в русской истории таких ужасных биографий, как у Шаламова, и мало в Польше таких символичных писательских самоубийств, как смерть Боровского, отравившегося газом в Варшаве 2 июля 1952 года. Прямо-таки не смерть, а манифест: избежать газовой камеры в немецких лагерях и погибнуть от газа через семь лет после освобождения. Считается, что самоубийство Боровского вызвано разочарованием в коммунистическом режиме после ареста друга,— но он до любых арестов про коммунистический режим всё понимал, см. стихотворение 1945 года «Лагерная прогулка» в переводе Британишского:
«Я по лагерю гуляю,
я гляжу и размышляю,
я хожу с тяжёлой думой:
«Сталин, Черчилль, Черчилль, Трумэн».
Вот, гляжу, лежат девицы,
жрут салат, грызут редиску,
ясный день, сияют дали,
я ж гадаю: «Трумэн, Сталин?»
Вижу бункер, то есть карцер,
вижу флаг американский,
наш надсмотрщик ходит хмурый,
я гадаю: «Сталин, Трумэн?»
Я хожу, лелея в мысли
Скарышевскую, Повислье,
я хожу, брожу, решаю…
«Эх, вернуться бы в Варшаву».
Я хожу с тяжёлой думой,
на закат гляжу понуро,
на восток — ну, что ж, коммуна…
Сталин, Черчилль, Черчилль, Трумэн?»
Тадеуш Б.: «Когда-то мы ходили в лагерь командами. В такт шагающим шеренгам играл оркестр. Подошли люди из ДАВ и десятки других команд и остановились у ворот: десять тысяч мужчин. И тогда подъехали из ФКЛ грузовики с голыми женщинами. Женщины протягивали руки и кричали: Спасите! Нас везут в «газ»! Спасите нас!
И они проехали мимо нас, мимо стоявших в глубоком молчании десяти тысяч мужчин. Ни один человек не пошевельнулся, ни одна рука не поднялась…»
«Мы закладываем основы какой-то новой, чудовищной цивилизации. Лишь теперь я понял, чего стоят создания древности. Какое чудовищное преступление все эти египетские пирамиды, храмы, греческие статуи! Сколько крови оросило римские дороги, пограничные валы и городские здания! Этот древний мир был гигантским концентрационным лагерем, где рабу выжигали на лбу тавро владельца и распинали на кресте за побег! Этот древний мир был великим заговором свободных людей против рабов!
Помнишь, как я любил Платона? Теперь я знаю, что он лгал. Ибо в земных вещах вовсе не отражается идеал, в них заложен тяжкий, кровавый труд человека. Это мы строили пирамиды, ломали мрамор для храмов и камень для имперских дорог, это мы гребли на галерах и волочили соху, а они писали диалоги и драмы, оправдывали свои интриги благом отечества, воевали за границы и за демократию. Мы были грязны и умирали всерьёз. У них был эстетический вид, и они спорили для вида.
Мир — это и есть то, о чём говорит Боровский, только этот мир не всегда показывает своё лицо. Иногда оно является нам под маской или в гриме. Что такое был победивший фашизм — мир, построенный по его лекалам,— видели только те, кто под ним жил: в концлагерях или оккупации. И это подлинное лицо всякого мира…”
Эссе Дмитрия Быкова о Тадеуше Боровском
1
Польша сегодня наш главный оппонент в исторических дискуссиях, идеологический враг номер один (уже не Украина, на том спасибо), и как-то естественно обратить взор к польскому осмыслению Второй мировой, вокруг которой и вертится дискуссия. Подозреваю, что ни Вторую мировую, ни польскую судьбу в целом, ни польский характер принципиально нельзя понять без стихов и прозы Тадеуша Боровского (1922–1951) или хотя бы без фильма Анджея Вайды «Пейзаж после битвы» (1970) по рассказу Боровского «Битва под Грюнвальдом» — главной картины в актёрской биографии Даниэля Ольбрыхского. Подозреваю, что это лучшая работа Вайды — хоть и заслонённая ранними, более классическими, и поздними, более политизированными. Это картина самая отчаянная, самая молодая и в каком-то смысле самая озлобленная, как и сами рассказы Боровского, собранные в сборнике «Прощание с Марией». По-русски он вышел только в 1990 году и произвёл впечатление громовое — примерно как Шаламов в шестидесятые; с Шаламовым случился тот же парадокс, что и с Боровским,— его сразу признали лучшим из писателей, касавшихся лагерной темы, и так же дружно на него обозлились. И потому, что слишком силён оказался ожог, и потому, что слишком неутешителен авторский вывод, в обоих случаях подтверждённый судьбой. Мало в русской истории таких ужасных биографий, как у Шаламова, и мало в Польше таких символичных писательских самоубийств, как смерть Боровского, отравившегося газом в Варшаве 2 июля 1952 года. Прямо-таки не смерть, а манифест: избежать газовой камеры в немецких лагерях и погибнуть от газа через семь лет после освобождения. Считается, что самоубийство Боровского вызвано разочарованием в коммунистическом режиме после ареста друга,— но он до любых арестов про коммунистический режим всё понимал, см. стихотворение 1945 года «Лагерная прогулка» в переводе Британишского:
«Я по лагерю гуляю,
я гляжу и размышляю,
я хожу с тяжёлой думой:
«Сталин, Черчилль, Черчилль, Трумэн».
Вот, гляжу, лежат девицы,
жрут салат, грызут редиску,
ясный день, сияют дали,
я ж гадаю: «Трумэн, Сталин?»
Вижу бункер, то есть карцер,
вижу флаг американский,
наш надсмотрщик ходит хмурый,
я гадаю: «Сталин, Трумэн?»
Я хожу, лелея в мысли
Скарышевскую, Повислье,
я хожу, брожу, решаю…
«Эх, вернуться бы в Варшаву».
Я хожу с тяжёлой думой,
на закат гляжу понуро,
на восток — ну, что ж, коммуна…
Сталин, Черчилль, Черчилль, Трумэн?»
Читать дальше по ссылке в блоге.