Алла Боссарт ВСЕМ ЛУЧШИМ В СЕБЕ ТЫ ОБЯЗАН КУХНЕ (о Гарике Заславском, 1988 г.)

Что он наказывал нам, кумир, на этих кухнях, по которым водил нас сорок лет? В числе прочего – чтоб мы не запирали дверь.

Правильно. Гарик так и жил. Сначала – на Библиотеке, на ее задах, где пролегает улица Маркса и одновременно Энгельса. Одну сторону этой двуликой улицы образуют монументальные тылы Библиотеки имени исключительно Ленина, а ровно напротив Румянцевских подсобок высится дом Гарика. Из окна комнаты Гарика был виден Кремль. Это, а также пара бутылок водки, всегда заначенных в пыльном нутре продавленного дивана, составляли основное имущество Гарика. В Гарике соединялись два взаимоисключающих свойства, в равной мере присущих нашему поколению.

(Для справки – эскиз «Нашего поколения»: ХХ съезд, целина, если бы парни всей земли, кузькина мать, Пастернак, выставка в Манеже, пидарасы и абстракцисты, Гагарин, бульдозерная выставка, психушки, Сахаров, сиськи-масиськи, КСП, Чехословакия, возьмемся за руки друзья, Афган, «Июльский дождь», Булгаков.)

Такой ландшафт времени, условно названного вначале «оттепелью», а потом «застоем», с равным успехом создавал почву как для романтизма, так и для цинизма. В разных пропорциях эта причудливая шизофрения разлагала все поколение. Гарика оба качества пронизывали, словно две чистые струи, не мешая одна другой и не раздирая его яркой личности. Циничный романтик, он же романтичный циник. Дивной цельности пленительный характер – вот кем был наш любимый друг Гарик, последний оплот московской кухни, выходец из ее открытых дверей.

Замок на общей двери, выходящей на лестничную клетку, впрочем, имелся, так как Гарик проживал на своей площади не один. У него была соседка, Софья Израилевна. В то время дипломатических отношений с одноименным государством наша страна чуралась, а веселое и бойкое население земли обетованной называлось израильскими агрессорами. Поэтому соседку Гарик именовал Софья Агрессоровна, а впоследствии просто Агрессор. У Гарика не было родителей, у Агрессора – детей, и по-своему они любили друг друга.

— Игорь! Кто разрешил вам брать мой хлеб, я спрашиваю!

— Агрессор, я не понимаю, вы что хотите, чтоб я сейчас вот все бросил, оставил бы в доме вот этих всех людей, которые немедленно разворуют ваши серебряные ложки, и поперся в дождь и темень в магазин? Этого вы хотите, я спрашиваю?

— Игорь! Вы меня совершенно неправильно поняли!

— Или, может быть, я должен был сгонять туда писателя Иванова или Капа, который практически сидит на ядерной кнопке? Или вашего любимого Сороку? Этого немолодого человека со сложной личной жизнью… Кстати, Агрессор, он недавно просил вашей руки.

— Ах, неужели? — лысенький Агрессор краснеет.

— Нравится вам Сорока, Агрессор? Отвечайте быстро.

— Да, Илюша благородный человек, не то, что вы.

— Гуляйте с ним! — неожиданно предлагал Гарик.

— Чтоб вы сдохли, Игорь! Дать вам варенья?

Когда Гарик переехал в другую квартиру, старенький слегка чокнутый Агрессор звонил ему и жаловался на грубость «неотложки». «Приезжайте, Игорь, поговорите с ними, как вы умеете, а то они кричат, и я совсем ничего не соображаю…» «Можно подумать, вы в других обстоятельствах соображаете», — ворчал по привычке Гарик и ехал. И «неотложка» у него и руки мыла, и улыбалась…

…Агрессор тогда сразу по отдельным неуловимым признакам понял, что дело серьезно. Гарик поутру девочку не провожал; уходил на работу, а она оставалась. Готовила, убиралась, бегала в магазин. И однажды учинила такое, отчего Агрессор заперся в своей комнате и с ужасом ждал вечерней расправы. Верочка переставила в комнате с видом на Кремль мебель! Ей помогали Сорока, писатель Иванов и Кап, ядерных дел мастер.

Агрессор тихо дрожал на своей площади и на всякий случай смазывал редкие волосы кремом.

— Опа! — сказал Гарик, входя. — Какие чистоты! И какие красоты!

Он посадил крошечную Верку на плечо, надежда советской оборонки Кап ухватил бархатное знамя дружины, которое Гарик взял на память из пионерской комнаты школы, где краткое время пытался преподавать физику, буквально дня два, пока юниоры не написали на доске: «У нашего физика большой нос» — откровенно говоря, написали они вовсе не «нос». Но все равно бессмысленный идиотизм тезиса разгневал Гарика, и народное образование осиротело. Итак, Кап со знаменем, я с бубном, писатель Иванов на велосипеде и прочая камарилья, а впереди Гарик, как Данко, с Верочкой на плече – экспедиция двинулась в стан Агрессора брать языка. Софья Израилевна страшно хохотала, якобы Сорока ее щекочет, что нонсенс. Утверждала, что от водки слепнет. Пыталась всех напоить настоем какого-то тошнотворного гриба.

Именно тогда, согретая Веркиной учтивостью, Софья Израилевна Агрессор выступила с прогнозом: «Наконец, Игорь, в нашем доме появилась еще одна порядочная женщина. Но своим развратством вы ее погубите!».

Спустя много-много лет, когда Верочки уже не было ни с Гариком, ни с нами, ее вообще уже не было как среди циников, так и среди романтиков, ее след затерялся на одной из кухонь в созвездии Весов, откуда она родом; и Гарика с нами не было, но этого не так радикально – он соорудил себе кухню в Бостоне, думая, что модель (Валера с Ритулей, Боря с Ветой, Рома Баран (это фамилия), профессор Инночка и Юрка, который по народной традиции каждый октябрь вытаскивал Гарика из драки у синагоги, поскольку Гарик был просто еврей-очкарик, а Юрка был тем, что у Бабеля называется «полтора ж.да») – такая модель заменит ему оригинал…

Дудки. На американских кухнях жарят омлет, запекают индейку, едят, пьют кофе с женой или виски с содовой. На американской кухне ни один нормальный американец не будет петь с товарищем под гитару на рассвете, когда остальные семеро храпят по лавкам и дворники маячат у ворот. Впрочем, я видела одного такого в кино. Это документальный фильм про американского художника. Этот художник был настоящий псих. Законченный шизофреник.

Да, так я продолжу. Спустя много-много лет, когда мы с Гариком, Сорокой, писателем Ивановым и другими уже давно отдежурили свое, правда, не по апрелю, а по августу, а рядом болтался со своей компанией малознакомый нам поэт Иртеньев (на той площади вообще состоялась как бы выездная сессия московских кухонь), спустя все эти августы и октябри я вдруг прочитала у Людмилы Петрушевской рассказ под названием «Еврейка Верочка», потрясший меня (спустя много-много лет). Там все было изложено с такой любовной точностью, словно молодая Люся Петрушевская приходила к нам на кухню и, никем не узнанная (и такие бывали), сидела и запоминала. Как студентка Верочка, подрабатывая, шила брюки (и даже как мерила их – наизнанку!), как любила своего милого и как родила от него сыночка, а замуж не пошла. И как она, Люся, позвонила потом по телефону, а соседка (это Люся пишет «соседка», но я-то знаю, что речь идет об Агрессоре) сказала ей: умерла Верочка. Родила и умерла. Ей говорили, нельзя рожать, а она очень хотела. Вот и родила. «А где ж ребенок?» — спросила Люся по телефону у Агрессора, потому что у кого же ей еще спросить, не у меня же, мы тогда и знакомы не были. И Агрессор сказал в своей характерной манере: «Мы, евреи, своих детей не бросаем». Кстати, Верочка вовсе не была еврейкой, но это не имеет отношения к рассказу.

Малюсенький Лев действительно остался жить с отцом и стал постоянным участником нашего кухонного бытия. Теперь у Гарика была отдельная квартира, и он мог с чистой совестью не запирать входную дверь. Маленький Лев вырос тут, и я понимаю, почему он не хочет жить в Америке и каждое лето приезжает в Москву. Потому что всем лучшим в себе он обязан кухне. Каждый вечер он встречался здесь с нами, людьми кухни. Мы всегда были здесь, как домовые, пропахшие табачным дымом, колбасой, жареной картошкой с огурцами и неистребимой пылью этой квартиры. Мы рассказывали ему все, что знали, а некоторые из нас знали очень много.
Похоронив маму, я полдня лежала на диване, а потом пошла в кино. Нет, не в том смысле, что пошла смотреть кино. Нет, просто пошла и пошла, могла пойти в церковь, могла в зоопарк. Посидела в полупустом зале минут пятнадцать и снова куда-то пошла. Я шла дворами, было темно, холодно и скользко, в феврале-то. Я поняла, куда иду, только упершись в знакомый подъезд. Дверь легко отвалилась, и, точно в родной живот, я уткнулась лицом в облако дыма, водочных паров, чада, и голосов.

Какого черта ты забыл в этом Бостоне? Куда мне идти теперь, я спрашиваю? Петерь, как говорила моя дочка, куда? Петерь, когда на Введенском (Немецком) кладбище лежит то, что было моим папой, похожим на тебя, морда очкастая. Тоже до старости духарился, пел по кухням. Все те же сорок лет. Срок разрушения идеологии.

Говорят, они еще сохранились кое-где, эти прокуренные и натопленные купе в нашем абсурдном поезде, мчащемся без семафоров в чистом поле… Не знаю, не встречала. Все больше мерзость запустения. Или евроремонт. Как кто называет.