Александр Иличевский. Три миниатюры

Итак, Германн лежит ночью в похмельном оцепенении (точная деталь быта: «сон выпивохи чуток и краток»). И вот ведь, заметьте, ужас-то: графиня является ему не из воздуха, как водится у привидений — а с улицы! Окошко превращается в полынью, и тот свет меняется с этим местами, как предмет с отражением. Как если бы он уже на том свете — и снаружи тот свет, а не этот. Вот в чем смысл эпиграфа из Сведенборга, в обыденности мистического: потусторонний мир на мази, он повсеместен, как тополиный пух по Москве в середине июля.

А еще у Сведенборга есть отличная, созвучная повести мысль: наказания нет, все воздается по склонности — рай или ад человек выбирает сам, по мерке собственной натуры.

В самом деле, что при своей аскетичности потерял в результате проигрыша Германн? Ничего. Вряд ли его быт и душевные возможности в 17-м нумере лечебницы (увы, проигрышном) чем-то отличались от таковых на его квартире. Не думаю, что санитары там были намного грубее его денщика, и вряд ли они его прогоняли по праздникам на паперть — побираться в их пользу.

Так вот, особенный ужас не только в том, что графиня явилась по-людски — с улицы, и на улицу же ретировалась. А в том, что Германн принимает ее за старую кормилицу. Вот эта коварная обманка: теплого и родного, подмененного холодным и взыскательным, — и обеспечивает читательский трепет. Невозможно себе представить, что образ и строй жизни Германна допускал появление — и в такой неурочный час — его старой нищей кормилицы, заменявшей ему мать. Он не сентиментален и чересчур экономен не только для призрения, но и для разовой благотворительности. И вот еще, отчего Германна жаль; этот раздавленный монстр в смертном испуге словно бы раскаивается: только бы не смерть, а жизнь — матушка-кормилица — и воздам ей все, что задолжал, только бы видение оказалось ею…

И вот этот апофеоз страсти: «жениться на смерти» — имеет мощную подоплеку в реальности, благодаря которой можно в некотором смысле оправдать этот метафорический план повести.
Дело в том, что есть женщины, которые пахнут жизнью. Они превосходные жены, их материнство — одно из наивысших земных наслаждений, предоставляемых Богом. Ради них живут. А есть женщины, которые пахнут смертью. Ради них, подчиненные высшему рефлексу, любовники убивают себя. Запах такой женщины — как раз и есть тот белый огонь, передающийся при поцелуе. Страсть, с которой они убивают себя при отлучении от запаха смерти, есть отчаянная попытка вернуть миг наслаждения, с которым раньше им удавалось умирать.

*****************************

Иногда кажется, что на том свете все будет так, как ты придумал, что воображенье – единственное спасение в пустоте, именуемой жизнью; что, если не помыслить, все так и останется – тоска по оставленному в детстве дому, по краю моря, на котором жил, бежал к нему, как к матери, завидев с холма блеск штиля. И до сих пор загадка, почему бескрайность так впечатляла, что приносила утешение. Зимние штормы заливали низины, и к июню они заселялись прорвой лягушечьих семейств, после мгновенного заката принимавшихся орать с такой силой, что казалось, будто где-то в темноте курьерский поезд со всего маху несется по берегу. Заросли камыша, туши осетров, выталкиваемых прибоем на песок, призраки облаков на рассветном горизонте, потом пряные ароматы восточного базара на завтрак, трамвай, кривые рельсы, ржавая корова, общипывающая между них верблюжью колючку; вагоновожатый ждет, когда она удосужится податься в сторону.

Рай это – беззаботность, отсутствие мыслей, молитв, абсолютное погружение в объем страницы – «Дон Кихота» или «Гаргантюа», это наслаждение бессмысленным временем, еще не научившемся торговать отравой будущего. Взрослость, в конце концов, это неуправляемая угроза пустоты, надвигающаяся страшным сном, а счастье – умение ускользнуть в мечту, обжитую кристальным желанием быть, наслаждением не задавать вопросов. Как сказал поэт, мы – дети Иова, стремящиеся стать детьми Бога. И? если не оттолкнуть Иова, не получится перескочить через пропасть. С другой стороны, это доказывает: Иов – единственная наша опора, никто не подаст нам руки, кроме него, чтобы перейти через море, через бескрайность, на берегу которой мы выросли, обучившись взгляду за горизонт.

******************************

НАПИШИ «ВОЙНА»

Перевезём язык через забвение.

Разве я пишу на мертвом языке?

Читаю «Анну Каренину» на бортике миквы среди руин на окраине Иерусалима.

Да, в жарком июле есть особенная святость, — не та, когда кутаешься от зноя в чернозем.

Свои мосты мы сожгли.

А некоторые остаются на этих пылающих синусоидах меж берегов.

Мне поздно перенимать обычаи и манеру одеваться.

Поэтому я предпочитаю писать на мертвом языке.

Тем более на нем писало так много моих героев.

Они исчезли, но их воображение осталось.

В него помещаются эти буквы и слова.

Все в языке подчинено поэзии, включая суффиксы и знаки препинания.

Так странно сознавать это, будто в языке есть своя лестница к Богу.

Есть в языке и война: напиши это.

Что есть поэт, как не пчела-царица, привлекшая к себе рабочих пчел, которые собирают для нее библиотечный нектар?

В лесу поэзии есть дрозд, чья трель делает вас слепым внезапно.

И тогда вам начинают сниться сны китов.

В лесу поэзии есть дрозд, чья трель выбрасывает вас на берег озера Ванзее под окна виллы «Марлир».

В лесу поэзии есть дрозд, чья трель переводит вашу жизнь в разряд страницы.

Каково это говорить всю жизнь на языке, в котором нет буквы «м»?

А ведь некоторые из тех, что были встречены в жизни, находились под этим заклятием.

Каково жить чучелом языка?

Все в той или иной мере родились на острове, который еще не был открыт.

Единственное, что о нем известно: на клочке этой земли растут деревья, плоды которых излучают тьму таинственного стихотворения.

Многие пытались подобрать к нему ключ.

Только не все возвращались, объевшись этих плодов.

Однажды и я откусил кусочек.

В результате я написал книгу о музыкальных инструментах, в которых вместо струн были натянуты человеческие жилы.

Костры мыслей наполняли звуки этих инструментов.

Сегодня четверг в буковом лесу, где каждый лист — страница «Анны Карениной».

Мне каждый придется прочесть.