Александр Иличевский. Две миниатюры

Однажды отец показал мне в Эйн-Кареме, в университетском госпитале, нобелевскую медаль Альберта Эйнштейна. Небольшая, с ломтик пеперони, червонного золота, вручена она была за открытие фотоэффекта, формально, но, на самом деле — за теорию относительности. Охранник с картофельным носом, как у Рембрандта, со спины присматривал, как я стираю пальцами пыль со стекла тусклой витрины.

«Понимаешь, родной, — сказал отец, — некогда наука не отличалась от мистических исследований. Библейский Енох поведал людям, что звезды суть огненные горы, обладающие протяженностью, а не дыры в куполе небесных сфер. В двадцатом веке общая теория относительности сообщила человечеству о законах пространства и времени, которые соблюдаются с немыслимой точностью — на семь порядков большей, чем законы классического, видимого мира, законы Ньютона. Следовательно, законы воображения, законы невидимого мира, если угодно, мира мистики (“для непосвященных”), законы, например, не познаваемой для большинства квантовой механики — сущности фундаментальные не только для мироздания, но и для человеческой жизни. Разум же обыденности до сих пор еще находится в рамках, когда грозовую молнию проще приписать колеснице Ильи-пророка, а не уравнениям Максвелла.

Пока не было квантовой механики, человек прекрасно без нее обходился. Сейчас такой “изоляционизм” профанического существования не просто бессмыслен — он служит злу. И не только в плане общего ущерба просвещению, но хотя бы потому, что корневой принцип этики — принятие во внимание мира иного сознания (того самого библейского “ближнего”) лежит в основе принципа неопределенности Шредингера. Ибо метафизика, в сущности, и есть физика: почти все, что нас окружает и изменяет мир, основано на законах той области мироздания, что была открыта лишь благодаря пытливости разума, а не полноты эксперимента. Наука давно плодотворно не столько заменяет теологию, сколько ее углубляет.

Глубинное содержание мира непредсказуемо. Оно выше логики, и от ученого требуется постоянная готовность к открытию в нем связей, несовместимых с привычным мышлением. Как воображение оплодотворяет мир и рождает новый смысл? В 1920-х годах остро стояла проблема смены научной парадигмы: новое видение физического мира не укладывалось в сознании ученых. Новое мировоззрение, связанное с открытием микромира, требовало пересмотра основных положений в философии науки.

Истина — та сущность, что открыто прорастает в мир. Ложь — обрезанная сухая ветка. Двадцатый век — груда такого валежника: идеологий, фундаментализмов и т. д.

Если отвлечься от исторических деталей, проблема человечества остается все той же: есть мораль или ее нету. Гитлер считал, что главную загвоздку для рода людского — мораль — придумали евреи. В общем-то, именно потому он и решил совместить устранение этого препятствия (то есть морали) с уничтожением его “изобретателей”.

В чем надежда на то, что удастся снова справиться с пришествием Хама? Как бы это идеалистично ни воспринималось (хотя в законах природы мало романтизма), надежда в том, что наука — а именно квантовая механика — дает нам основание говорить, что определяющий принцип этики — необходимость принятия в расчет мира других личностей — есть следствие законов природы, а не случайная мутация культуры. Именно это является главным оружием против тьмы. Ибо можно победить человека, народы, государства и империи, но не законы природы, благодаря которым Кант дивился моральному императиву и звездному небу.

Роль квантовой механики в сознании двадцать первого века должна преобразить мышление и образ жизни человека. Сколь бы утопически это ни звучало. Ибо только с помощью утопии мир способен потянуть себя за волосы из бездны».

*******************************

Когда-то Набоков начался для меня с его отзыва о «Школе для дураков» Саши Соколова: «Это — трогательная книга», — или что-то около того.

Затем попалась на глаза модная «Лолита» — и я просто не понял этот текст: мне было двадцать и четырнадцатилетние создания меня не только не интересовали, но и пугали, в то время как все остальное — сама словесность — была красивым достижением, но не сильно действовала. С возрастом эта книга мне совсем стала непонятна, до брезгливости, — она, мне кажется, и есть та самая «достоевщина», против которой восставал нынешний юбиляр, — но для обсуждения этого явления у нас существуют труды ученого Блума, хорошо показавшего, чего стоит писательская нелюбовь. Еще я тогда подумал, что Лолита — это энтомологическая куколка, нечто потустороннее для одержимого любителя зрелых бабочек.

Иными словами, как и лучшее в этом мире, у Набокова многое основано на элегической недостижимости. В «Других берегах», например, куколка-Лолита — это мать героя и детство, — элегические субстанции. Набоков так бы и остался для меня мороженной клубникой, — ведь язык его был выпестован в полном отрыве от реальности, в сущности, он писал на выдуманном русском языке (но делал это настолько хорошо, что сам язык вобрал его усилия в последствии), — если бы я не прочитал «Дар». Это — поистине великая книга, словно бы апофеоз романтических достижений литературы. Герой находится в становлении и обучает читателя тому, как стать поэтом — а что может быть увлекательней для юноши, чем приключения души, поставленной на службу метафизике… Набоков, разумеется, титан — один из главных писателей двадцатого века, давший литературе мощного тумака, благодаря которому она продвигается вперед и ныне.