Александр Иличевский. Три миниатюры

Мегалиты – это каменные слова воспоминания зари мира о нас, ибо в пределе именно мы олицетворяем для тех, кто их установил, истинный адресат – вечность.

Давайте подумаем, что сообщают нам о нас эти здоровенные каменюки вроде Колеса духов (каменный лабиринт весом в полторы сотни тысяч тонн) на Голанских высотах или базальтовые столбы более скромного Стоунхенджа.

Памятники древности можно осмыслять по-разному.

Обычно общий подход состоит в узкой функции: человек или сообщество людей строят нечто, что позволяет метонимически соотнести человеческую жизнь с вечностью.

Письменность возникла только для того, чтобы облегчить обращение к вечности. В этом смысле мегалит – каменная книга.

Кодирование опыта существования и отправка его в будущее, чтобы последующие поколения могли его использовать – в этом утилитарная функция культуры. Не все ее замечают и обманываются бескорыстностью.

Ибо наши гены так отобраны в веках, чтобы развился инстинкт обращенности в будущее.

Предназначение мегалитов загадочно, но в целом можно выделить три категории: погребальные сооружения, астрономические сооружения и сооружения, построенные с неизвестной целью – или, логично допустить, совсем без цели.

Все три категории можно рассматривать как звенья, каналы, соединяющие мир дольний с миром дальним, ненаблюдаемым непосредственным восприятием: космосом, загробным миром и… будущим, то есть вечностью, а значит и с настоящим, с нами.

Что же сообщает нам эта «бесцельная» категория мегалитов?

Ответ на этот вопрос содержится в понимании, какая могла быть польза для самих создателей мегалитических памятников?

Возведение на высоту огромных камней – задача сложная и при крайней экономичности малокалорийного образа жизни древнего человека, вечно находившегося на грани выживания, – необъяснимая.

Вероятно, сооружение мегалитов преследовало ритуальные цели, результатом которых являлся обычай объединительных усилий.

Следовательно, мы имеем дело с антропологической практикой социализации, с некими ступенями усложнения структуры общества, может быть, перехода от родовой к общинной форме и далее.

В современных условиях существуют подобного рода явления, сочетающие отсутствие утилитарности, протяженность во времени и массовость действий.
Иными словами, мегалиты – это некое звено и в то же время бутылочное горлышко – канал сотрудничества человека и Бога, необходимый и человеку, и Богу, даже если Его не существует.

Благодаря мегалитам мы стали теми, кто мы есть.

В конце концов, Бог – это такой «бесцельно-бесполезный мегалит», для возведения которого объединяется множество людей. И реальными последствиями этого объединения становятся совсем не сами поставленные на попа камни, но культура, общество, возникшие в результате совместных усилий.

То есть «Бог видит нашими глазами», и цивилизация скорее есть памятник, мы суть дети мегалитов – чем они, мегалиты, суть плоды труда наших праотцев.

Если бы сами по себе современные антропологические практики не порождали такие явления, как open source, интернет, глобализация, – можно было бы сомневаться в том, что будущее человечества в объединении.

В 1930-х годах Вернадский писал ровно об этом, говоря о ноосфере, то есть о том, что на новом этапе человечество должно заменить конструкции из монолитных камней – на мысли. Иными словами, выбрать в качестве практики, аналогичной мегалитической культуре с ее каменюками, – идеи.

Например, идея объединения человечества – это новый мегалит нашей цивилизации.

По сути, мы должны стать детьми своей мысли.

Таков наш новый Стоунхендж.

****************************

Толстой, конечно, совершенный титан и случай необъяснимый. В нем есть все — и безумие, и скорбь, и простота, и сложность.

Вспоминается иногда его сетование относительно литературы: «Все это, конечно, игра слов». Как это понимать? А как понимать то, что, открыв спустя десятилетие «Войну и мир», он пишет дневнике: «Этот роман — оргия». В том же уничижительном смысле: «оргия = игра».

Я это понимаю так, что писатель всерьез хотел, чтобы слова стали материальны, чтобы, как выражался Хармс, стихотворением можно было разбить окно. Это можно понять, особенно в свете переписывания Толстым евангелий — писатель всерьез хотел быть Творцом, с большой буквы. Ему нужен был не очередной роман, а Большой Взрыв.

Есть фотография, где Толстой сидит в Крыму на берегу моря и смотрит на шторм: это — буквально следует цитате — «и Дух носился над водой». С другой стороны, культура — те самые слова — самое эфемерное, что только существует на планете. Ничего не стоит слова растереть, как пепел, в пальцах. Однако в то же время слова — самое важное, что было создано в мироздании, потому что слово — это самое мироздание и есть. Это более или менее глубокий парадокс, при том, что никто не отменял мою любимую талмудическую формулировку: «Мир — это всего лишь кем-то рассказанная история». Более того, мне кажется, наука, будучи сама языком сознания, должна будет вскоре включить в свои формулы язык, слова. Скажем, в единой теории поля без языка в целом не обойтись. Не знаю, как это будет реализовано, но будет.

*****************************

Многие помнят сюжет о бесноватом, с которым никто не мог справиться, настолько он был силен и безумен. Жил он в одной из могил — пещеры в иудейской традиции использовались в качестве погребального хозяйства. Два месяца работы каменотеса могли вам и вашему роду обеспечить хорошую усыпальницу с оссуариями, скамейками для отдыха и прочим. Сумасшедший тот вполне неплохо себя чувствовал и всем доказывал, что безумие, соединенное с силой — страшное оружие. Безумие чудовищно само по себе да ко всему прочему еще и не понятно, чего от него ждать. Иными словами — в этой притче мы имеем дело с неконвенциональным оружием некоего существа, напоминающего восставшего мертвеца. Однако Господь управился с бесноватым и переселил легион его имени в стадо свиней числом две тысячи. Конечно, это большое зоологическое формирование. Я бывал близ Гадаринских наделов и представляю себе, как это низвержение животных происходило.

Прежде всего надо сказать, что местность там обаятельная — высоченные утесы и холмы над озером Кинерет, и на одном из них руины Суситы — шестого из городов Декаполиса, содружества полисов, разрушенных во времена Византии жутким землетрясением. И представьте себе портик и театр древнего города, расположенного высоко-высоко над береговым уровнем, на окраинах его пещерное кладбище, откуда явился рычащий голый человек. Звучит повеление — и в одно мгновение он обмякает, успокаивается. Тут же стадо свиней срывается с места и несется к утесу, чтобы ринуться вниз.

В чем смысл этого заклания? Почему нельзя было просто изгнать бесов и оставить освобожденного человека в покое? Смотрите, что происходит: извлеченные бесы не могут просто так погибнуть. Прежде, чем исчезнуть, они обретают иную оболочку и только потом оказывается возможным отправить их в пучину небытия. Словно бы бес легионный оказался настолько силен и так глубоко расположен, что его можно было достать только в два приема. Странно, правда? Почему Господь так сложно расправляется с восставшим из могилы? Скорее всего, не потому, что бес силен, а чтобы продемонстрировать некую метафору, некий поучительный способ, согласно которому иногда реальность разворачивается перед нами.

Да, на жаре летом в Иудейской пустыне выживают только монахи и бесы — поэтому если днем вы встретите кого-нибудь, кто спокойно существует на солнце, — на всякий случай бегите, пока не поздно. Понял я это в те далекие времена, когда упорно искал всяческую деятельность, которая могла бы помочь остаться на плаву. Среди прочего запомнилась работа сторожем — на раскопках. По ночам я охранял ценный раскоп от ограбления, то есть вторжения «черных археологов», которым было плевать на археологию. Сусита красивое место, и мне это чрезвычайно нравилось. Повсюду лежали обломки дорических колон, некоторые были археологами установлены вертикально. На особом приступке стояли откопанные идолы, похожие на выпивающих за барной стойкой индейцев. И в отдалении над самым обрывом красовалась безрукая статуя Дианы, настолько хорошо сохранившаяся, что я побаивался пройти мимо.

В конце дня я путешествовал вниз на фуникулерной лебедке — искупаться в озере и полакомиться бананами в специальных шатрах — плантация была затянута сеткой от птиц и напоминала гигантский зимний сад. Я забирался в лебедочный ковш и дотягивался палкой до щитка, чтобы нажать кнопку. В банановой роще я познакомился с агрономом — женщиной лет сорока, которая полуобнаженная бродила меж рядов банановой травы с тетрадкой в руках и что-то записывала. В тот день я вернулся на раскопки и мне показалось, что статуя Дианы слегка отвернулась от заходящего солнца.

И еще помню страшную песчаную бурю, случившуюся в те времена; помню, как я сижу над озером на самолетной высоте, а облака золоченого песка клубами поднимаются так красочно, что кажется, будто там, в вышине, вырос новый Иерусалим.