Автор: В силу какой-никакой достоверности необходимо понимать, что многие герои Достоевского решительно некрасивые люди, совсем непригодные для киноэкрана. Почти все они просто обязаны обладать недостаточным выражением лица, обеспокоенного изъяном. И все эти Грушеньки и Настасьи — максимум «цыганские красавицы», не обладающие одновременно необходимой возвышенностью, оторванностью от земных форм — и влечением.
Вместо влечения у Достоевского одна нервотрепка. Ничего подобного не происходит у Толстого — граф пишет смело: этот хорош собой, тот хлыщеватый, и если княжна Марья некрасива, то она такова, что просто видишь ее как родную. У Ф.М.Д. же изобразительность, хоть и имеет место, как полагалось эпохой, она настолько не работает, что ее лучше бы не было. Вот почему читатель проецирует на облик представленных героев изъяны их внутреннего мира, о которых мне до сих пор не понятно, зачем надо было говорить (откуда автор их только брал — другой, более интересный вопрос).
Мне вообще не только не близка патологичность созданных Достоевским проблем, мне кажется он, этот клубок нездоровья, совершенно вредным, причем в масштабах эпохи. Какая все-таки дичь — убить топором несчастных женщин ради выдуманной нравственной выгоды. Зачем вот это вообще читать? Маркиз де Сад и то прекрасней, потому что прямодушен. Таким образом, закрадывается догадка, что проблема русской классической литературы — проблема антропологическая. В ней встретились не на жизнь, а на смерть три вида сапиенс: герои Толстого, уроды Достоевского и усталые люди Чехова. Кто победил — мы знаем. Более того, мы знаем, кто побеждает и сейчас.
ДВОЙНОЕ СОЛНЦЕ
Речной загар крепче морского — спокойная гладь реки удваивает солнце, в то время как море разбивает второе солнце в осколки по волнам.
Однажды я провел месяц на речном острове в дельте Волги.
На отмели стояла палатка, во время грозы освещаясь и дрожа, как неисправная лампочка.
В качестве громоотвода я втыкал удилища в сырой песок.
Утром, когда умывался, ждал, что белоголовый орел снова бесшумно слетит из-за спины, обмакнет плюсну в воду, выпростает из воды окунька и удалится на другой берег, присядет гордо на леваду.
Строй пирамидальных серебристых тополей украшал берега.
В меню входила овсянка с помидорами, луком и вяленой рыбой.
По ночам иногда снился ледяной дом, в котором было заморожено мое сердце.
Дни сокращались, приближаясь к августу, окрашивая закат в смесь цвета сена, кармина и голубоватого льда.
На мокром песке я набрасывал черновики, которые долго не таяли, так что я успевал перенести их в беловик тетради.
Вокруг было так много уединения, — то тревожной, то благостной пустоты, что казалось, будто ангелы куролесят вместе с чайками над облаком мальков, собранным жереховой охотой.
Двойное солнце указывало мне, как писать, как переносить то, что вижу, на страницу водной глади.
Когда я сейчас закрываю глаза, мне снова видится изгиб протоки, проходимые только кабанами заросли тальника, сменяющиеся широкими пляжами, на которых так славно загорать, раскинув руки и ноги, подобно Адаму в колесе горизонта.
Будущее тогда еще было так далеко, что как будто не существовало.
Сейчас хорошо вспомнить то время — оно уничтожает войну.
Вот только замурованное в лед сердце из сна говорит мне, что оно накрепко заморожено Коцитом.
Ключ к значительности или бессмысленности сновидений содержится в самом принципе сочинения – кино ли это, текст, или даже музыка. В принципе произведение искусства – это тщательно переписанный сон. Дело не только в мощности метода, когда структура и мотивы одних произведений берутся за основу какого-нибудь шедевра. Кстати, лучше всего проиллюстрировать это на примере… Led Zeppelin, благодаря которым почти фольклорные корни становились садами цветущих симфоний типа Kashmir или Since I’ve Been Loving You. Сложность и парадоксальность связи сочинения и сновидения в том, что это тоннель, который пробивается с двух сторон разными бригадами тех же творческих мощностей, но точка встречи лежит в будущем.
Изложенные сны всегда, при любых обстоятельствах абсолютно скучны, как скучны исповеди в церкви или на кушетке аналитика. Ничто из этого в сыром виде не годится для искусства. Иначе лучшими романистами были бы психоаналитики и священники. В то же время состояние письма, будучи однажды испытано, не оставляет сомнения, что вы находились в состоянии сновидческого бодрствования. Это важнейшее, на мой взгляд, наблюдение, которое раньше и сейчас практически невозможно верифицировать (примерно, как нельзя проверить опыт потустороннего переживания) – но в будущем, особенно благодаря развитию искусства виртуальной реальности – это станет очевидно и откроет мощный источник практического применения.
Иными словами, искусство – это сон, приснившийся сразу нам всем, в то время как онейрическое произведение – это то, что снится только вам. Кроме того, вот в этом невозможном возможном – в переносе из предельного субъективизма в ранг общезначимости как раз и находятся многие проблемы не только сознания как такового, но, собственно, и искусства.
Александр Иличевский. Три миниатюры
В силу какой-никакой достоверности необходимо понимать, что многие герои Достоевского решительно некрасивые люди, совсем непригодные для киноэкрана. Почти все они просто обязаны обладать недостаточным выражением лица, обеспокоенного изъяном. И все эти Грушеньки и Настасьи — максимум «цыганские красавицы», не обладающие одновременно необходимой возвышенностью, оторванностью от земных форм — и влечением.
Вместо влечения у Достоевского одна нервотрепка. Ничего подобного не происходит у Толстого — граф пишет смело: этот хорош собой, тот хлыщеватый, и если княжна Марья некрасива, то она такова, что просто видишь ее как родную. У Ф.М.Д. же изобразительность, хоть и имеет место, как полагалось эпохой, она настолько не работает, что ее лучше бы не было. Вот почему читатель проецирует на облик представленных героев изъяны их внутреннего мира, о которых мне до сих пор не понятно, зачем надо было говорить (откуда автор их только брал — другой, более интересный вопрос).
Мне вообще не только не близка патологичность созданных Достоевским проблем, мне кажется он, этот клубок нездоровья, совершенно вредным, причем в масштабах эпохи. Какая все-таки дичь — убить топором несчастных женщин ради выдуманной нравственной выгоды. Зачем вот это вообще читать? Маркиз де Сад и то прекрасней, потому что прямодушен. Таким образом, закрадывается догадка, что проблема русской классической литературы — проблема антропологическая. В ней встретились не на жизнь, а на смерть три вида сапиенс: герои Толстого, уроды Достоевского и усталые люди Чехова. Кто победил — мы знаем. Более того, мы знаем, кто побеждает и сейчас.
Остальные две миниатюры читать в блоге.