ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ТИХИЙ УЖАС, ИЛИ БЛОК ЭРЕНБУРГА

Профессор филологии Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI анализирует словосочетание «тихий ужас», популярное в 60-х годах прошлого века, а теперь вновь востребованное временем.

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов © ПостНаука TV

Если есть в русской литературе пророки, то среди самых настоящих в прошлом веке был Александр Блок. Даже попав в плен текущей банальщины, вроде патриотического угара времен русско-японской войны, Блок вдруг пробивал взглядом горизонт времени и рисовал изумленному читателю картину близкого и отдаленного будущего. Вот «Куликово поле» 1908 года:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь — стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы — ночной и зарубежной —

Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь…

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

Стихотворение начинается на крутом берегу, подмытом могучей рекой, а кончается, вернее – уходит за кровавый степной горизонт. Все символы блоковского поэтического мира наколоты на окровавленную стрелу – от жены-Руси до бешеной кобылицы.

Написанное в 1908 году материализовалось в 1914-1917. Смерть Блока не отменила всем современникам понятной его роли пророка грядущей гибели России. В 1922 году в Берлине Илья Эренбург выпустил антологию русской поэзии под названием «Поэзия революционной Москвы».

Блок не должен был бы попасть в эту антологию. Но в те годы Берлин – и русский, и немецкий – уже знал, что столица бывшей империи вернулась из революционного Петербурга в консервативную Москву, с 1917 до 1922 года прошло уже пять лет, и Эренбург вывез с собой в эмиграцию массу книг и журналов (он называет их архаичным словосочетанием «повременные издания», словно показывая, что в эмиграцию отбыл как из чуждой новой России в старую добрую консервативную Русь зарубежья). Справедливости ради нужно сказать, что в послесловии к предисловию Эренбург делает оговорку, по-нынешнему дисклеймер, что ответственность за название сборника несет не составитель, а берлинское издательство «Мысль».

«Я располагал некоторыми рукописями, повременными изданиями и книгами, вывезенными мною весной с. г. из России. Творчество поэтов петербургских, благодаря бедности материала, представлено случайными и скудными образцами (Блок, Ахматова, Мандельштам, Гумилев).

Цель этой книги показать, что несмотря на трудные, а подчас и трагические условия, русские поэты продолжают свою ответственную работу. Более того — попав во Францию, где что ни день выходит новый сборник стихов, где поэты более или менее сыты, я мог убедиться в том, что Музы решительно предпочитают подвижнические кельи одичавшей Москвы уютным кофейням Монпарнаса. Беспристрастный читатель, который в поэзии ищет поэзию, а не аргументы для злободневной борьбы, должен будет признать, что русская поэзия переживает теперь полосу подъёма. Страшные годы войны и революции окончательно вылечили ее от анемии, эстетизма и от непритязательных фокусов различных эфемерных школ»

Илья Эренбург

Как видно, у противопоставления бесплодности понауехавших творческому подъему понаостававшихся, противопоставления весьма популярного в публицистике наших дней, особенно после 24 февраля 2022 года, есть предтеча – Эренбург. Сам – первоклассный прогнозист и даже пророк, Эренбург включил в сборник вовсе не только живых, но и совсем недавно умерших (Блок) и даже одного расстрелянного большевиками в том же 1921 году поэта – Николая Гумилева.

«Заблудившийся трамвай» едва ли не самое значительное произведение того коллективного «ответственного» поэта постреволюционной России, которого изваял для берлинского сборника Эренбург. Вот эта баллада, впервые опубликованная в сборнике «Огненный столп» в Петербурге в 1921 году.

Заблудившийся трамвай

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, — конечно тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет.

Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят — зеленная, — знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху ковер ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шел представляться Императрице,

И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравьи

Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

Надо заметить, у Гумилева бывают поразительно слабые концовки. Понятно, что «Машенька» Гумилева 1921 года – младшая сестра «Руси-жены» Блока года 1908. Но огнедышащие строки одного из лучших стихотворений, когда-либо написанных на русском языке, не могут кончаться словами «любить и грустить». И все-таки балладу Гумилева Эренбург не сократил, а вот с другим пророческим – Блоковским «Над старым мраком вековым» (1899) – обошелся со всей редакторской справедливостью и не включил в сборник крайне неудачную последнюю строфу (я ее тоже опущу):

Над старым мраком мировым,

Исполненным враждой и страстью,

Навстречу кликам боевым

Зареет небо новой властью.

И скоро сумрак туч прорвут

Лучи — зубцы ее короны,

И люди с битвы потекут

К ее сверкающему трону.

Ослепнем в царственных лучах

Мы, знавшие лишь ночь да бури,

И самый мир сотрется в прах

Под тихим ужасом лазури…

Здесь Эренбург обрывает стихотворение Блока.

Устойчивое словосочетание «тихий ужас» я помню сколько себя помню. Оно было на слуху в оттепельной Москве середины 1960-х годов. Совсем не уверен я, что оно восходит к этому стихотворению Александра Блока. «Тихим ужасом» называли тогда что угодно – от денежной реформы до неубранной комнаты.  Хотя, если судить по корпусному словарю русского языка, первоначальное значение выражения – тихим называли просто несказанный ужас, а с появлением звука в кинематографе под «тихим ужасом» понимали еще и «фильмы ужасов немого кино».

Но мы вернемся к Блоковскому «тихому ужасу лазури», отсылающему нас еще и к страшной лермонтовской «струе светлей лазури». Предчувствие Блока 1899 года – «над мировым мраком забрезжила заря новой власти» – Эренбург публикует для русского зарубежья, выступая в роли одновременно агента и новой власти, и новой русской поэзии. Этот риторический прием называется хиазмом: старая власть – деспотия разбегающейся и пустой ассоциативной пестроты, новая власть – твердый стан стилевого единства. Увы, за это единство и за этот стан приходится платить голодом, холодом и гражданской войной.

«Еще быть может одно обстоятельство бросится в глаза читателю—это некоторое формальное «поправение» современной поэзии, то есть приближение ея по обороту спирали к классическим образцам, реабилитация ямбов и решительное преобладание архитектурной ясности над ассоциативными туманностями. Это направление внешне как бы расходится с молодой русской живописью или театром. Но противоречие это иллюзорное, на самом деле несуществующее. Поэзия, как и другие виды искусств, последние годы устремляется к заданиям конструктивным, к строгости форм, к ясности построений и к максимальной общности чувствований. Импрессионизм — в его анархических, предельно индивидуалистических формах преодолен, и теми из символистов, которые продолжают жить и двигаться, и футуристами. Можно с уверенностью сказать, что, с точки зрения внешних разделений и борьбы различных форм, русская поэзия впервые после 1890-х годов, то есть эпохи первых аттак символизма, представляет собой достаточно однородный, сплоченный стан.

О ценности достижений сможет судить всякий по своим законам. Но надеюсь все же, что книга эта будет нечаянной радостью для многих и покажет им, как несправедливы рассуждения о гибели российской поэзии. В России выходит очень мало книг. Не только, чтобы напечатать стихи, но порой, чтоб их написать, у поэта не находится четвертушки бумаги. Общие материальные условия жизни достаточно известны. Но великое потрясение, которое принесло поэтам голод и муку, Поэзии дало новый пафос (одним-—отчаяния, другим —надежды) и, я верю, что любящий действительно русскую литературу с радостью примет эту книгу, как благую весть о том, что живых не надо искать средь мертвых».

Илья Эренбург

Одновременно со сборником «Поэзия революционной Москвы» и, словно идя по следам живописных, но все-таки не вполне конкретных поэтических пророчеств, Эренбург в 1922 году выпускает в Берлине роман «Хулио Хуренито». Вот где «тихий ужас». Леонид Аронович Жуховицкий так напишет о нем в статье «Победу празднуют только живые» (2008):

«Меня до сих пор потрясают полностью сбывшиеся пророчества из «Хулио Хуренито». Случайно угадал? Но можно ли было случайно угадать и немецкий фашизм, и его итальянскую разновидность, и даже атомную бомбу, использованную американцами против японцев. Наверное, в молодом Эренбурге не было ничего от Нострадамуса, Ванги или Мессинга. Было другое — мощный ум и быстрая реакция, позволявшие улавливать основные черты целых народов и предвидеть их развитие в будущем. В былые века за подобный дар сжигали на костре или объявляли сумасшедшим, как Чаадаева».

Тихий ужас поэтического прогноза продержался весь двадцатый век и целую четверть века двадцать первого. Тихий ужас – это ведь еще и искусство жить, как бы не замечая ни собственного страха, ни чужой беды, но в ясном понимании грядущей катастрофы.