ЕФИМ БЕРШИН / ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ

Когда мы шли с тобой в Ерушалаим
по переулкам и дворам Москвы,
где нас собаки провожали лаем,
где мы скрывались от людской молвы

в каком-то затрапезном кинозале,
где синий сумрак был неодолим, —
мы прятались, чтоб люди не узнали,
что мы с тобой идём в Ерусалим.

И даже там, на переходе узком,
где таял под ногами снежный наст,
скрывали лица, чтобы не был узнан
никто из нас.

Мы крались подмосковными лесами
под небом, перевернутым вверх дном,
уже порой не понимая сами,
куда идём и для чего идём.

И заблудились. И, когда над бездной
явился город белый, словно снег,
мы поняли, что город был небесный,
не тот, что нам привиделся во сне.

Горел рассвет. Как рог единорога,
белела башня в мареве огней.
И оставалось два шага до Бога.
И стало страшно. Но ещё страшней,

вернувшись, оказаться в том же зале,
где истины не видно из-за тел.
И стало ясно, что меня узнали.
Не те.
Не так.
И даже не затем.

2018

Один мой друг, Зеленогоров,
Когда мы как-то выпивали,
Сказал:
– Старик, мы сгинем скоро –
Мы на последнем перевале.

Гляди, какая тьма в долине –
Черна, как кошка, как Стаханов…
И мы ещё чуть-чуть долили
В распахнутые рты стаканов.

– Такая тьма… – сказал он грустно
И поглядел вперёд так слепо,
Как-будто жизнь – не жизнь, а сгусток
Скорбей, ее прощальный слепок.

– Такая… – выдохнуло эхо
И сжалось, в пустоте сгорая.
Я знал, что мир его поехал
По склону к гибельному краю,

Я знал, как время в нем болело,
Как билось в приступах падучей.
И борода его белела
Белей снегов на фоне тучи.

Он был когда-то круче прочих,
Он пронимал до слез, до дрожи,
Ему подпольный гуру прочил
Такой удел, что матерь божья!

Он поднимал такие волны,
Ценитель женщин и кагора!
И я сказал ему:
– Довольно.
Пошли домой, Зеленогоров!

Пошли домой – там стол и кухня,
Диван, отсутствие событий.
И все, что за порогом пухнет,
Утонет в этом скудном быте.

Но он лишь покачал главою –
Тоска в душе, дыра в кармане.
Нас оставалось только двое
За грязным столиком в шалмане.

Вокруг мело не понарошку,
Выл шторм. И, чтоб его не сдуло,
Я друга привязал за ножку
Обрывком лески к ножке стула.

Мир гнулся, в нем иссякло счастье,
Мир дыбился, волчком вращался –
Как-будто рушился на части
И с нами, смертными, прощался.

И если, как поется в песне,
Зеленогоров канет в лету –
Нырнет под лёд, загнётся в Пензе,
Растает дымом сигареты –

Мне будет страшно одиноко,
Когда я потихоньку двину
Под взглядом пристального ока
В затянутую тьмой долину.*    *    *

Один мой друг, Зеленогоров,
Когда мы как-то выпивали,
Сказал:
– Старик, мы сгинем скоро –
Мы на последнем перевале.

Гляди, какая тьма в долине –
Черна, как кошка, как Стаханов…
И мы ещё чуть-чуть долили
В распахнутые рты стаканов.

– Такая тьма… – сказал он грустно
И поглядел вперёд так слепо,
Как-будто жизнь – не жизнь, а сгусток
Скорбей, ее прощальный слепок.

– Такая… – выдохнуло эхо
И сжалось, в пустоте сгорая.
Я знал, что мир его поехал
По склону к гибельному краю,

Я знал, как время в нем болело,
Как билось в приступах падучей.
И борода его белела
Белей снегов на фоне тучи.

Он был когда-то круче прочих,
Он пронимал до слез, до дрожи,
Ему подпольный гуру прочил
Такой удел, что матерь божья!

Он поднимал такие волны,
Ценитель женщин и кагора!
И я сказал ему:
– Довольно.
Пошли домой, Зеленогоров!

Пошли домой – там стол и кухня,
Диван, отсутствие событий.
И все, что за порогом пухнет,
Утонет в этом скудном быте.

Но он лишь покачал главою –
Тоска в душе, дыра в кармане.
Нас оставалось только двое
За грязным столиком в шалмане.

Вокруг мело не понарошку,
Выл шторм. И, чтоб его не сдуло,
Я друга привязал за ножку
Обрывком лески к ножке стула.

Мир гнулся, в нем иссякло счастье,
Мир дыбился, волчком вращался –
Как-будто рушился на части
И с нами, смертными, прощался.

И если, как поется в песне,
Зеленогоров канет в лету –
Нырнет под лёд, загнётся в Пензе,
Растает дымом сигареты –

Мне будет страшно одиноко,
Когда я потихоньку двину
Под взглядом пристального ока
В затянутую тьмой долину.