Превосходный короткий рассказ Александра Иличевского

Не вспомню, прилетел я тогда сразу в Гамбург или сначала в Берлин — ясно лишь, что добирался до моря в одиночестве. Как только оказался на берегу, на полосе широченного пляжа длинной многие километры — на меня обрушился грохот ветра, песок сёк скулы. Но в глубине городка еще можно было дышать, так что, когда после ужина пришла пора прогуляться, я мог спокойно рассмотреть, как в проулках между одно-двухэтажных кирпичных домов понемногу сгущаются сумерки. Я остерегался оказаться на пляже, чтобы не испытать опять удар ветра.

Я прибыл в этот городок на берегу Северного моря, чтобы дождаться одной девушки, и волновался перед встречей, снова предчувствуя, что она может оказаться последней; ветер еще более, чем мысли, обрекал меня на тревожность. Все было серо вокруг — песок, кусты, сосны, облака, и даже закат мне показался пепельным. Я рассмотрел его, когда все-таки случайно вышел на берег и, чтобы спрятаться от ветра, уселся в одну из плетеных раковин, которыми в некоторых местах был уставлен пляж. Море бескрайней равниной изо всех сил неслось на меня.

Мы практически ничего друг о друге не знали. В этом была необычность наших отношений — молчаливый договор, не позволявший нам обсуждать ничего из того, что одолевало нас в повседневной жизни. Мы вели себя так, как общались бы, наверное, бесплотные души, встреться они где-нибудь в межзвездном пространстве. Я уже год не знал, кто она и чего желает. Знал только, что работает в хосписе медсестрой. В последнюю встречу вдруг обмолвилась, объясняя свое встревоженное настроение: недавно один из больных, за которыми она ухаживала, покончил с собой в подвале, в прачечной. О себе я тоже помалкивал и находил в этом удовольствие, поскольку это помогало на время забыться. Я испытывал странное умиротворение от такого забвения, будто реальные проблемы, оставленные мною вместе с телесной жизнью, действительно отныне не имеют власти надо мной. Сейчас, бродя по улочкам нанизанного на стрелы ветра приморского городка, я думал об этом и немного горевал, так как в результате моих выводов выходило, что мы все удивительным образом не существуем. Раз уж так легко у меня получилось: пусть и в результате любовной игры, позабыть о себе, то почему я должен всерьез относиться к существованию, ежедневное поддержание которого отнимает столько сил: помнить — кто я, что я долженствую, чем намерен сегодня заняться, чем занимался: слишком много черного огня тратится только на поддержание тления того, что называют жизнью.

Почти уже стемнело, улицы опустели, но кое-где я видел выходивших теперь на тротуары жителей. В подслеповатых сумерках вдруг почудилось, что я нахожусь глубоко под водой, и обитатели городка — это никто иные, как утонувшие когда-то вблизи от этого берега моряки.
Иногда мне казалось, что причина того, что она затеяла эту игру — и я не был против — в том, что, будучи патронажной сестрой в хосписе, она привыкла не умножать привязанности. Ей так было, наверное, привычней — знать о человеке ровно то, что полагается знать тому, кто не хотел бы испытать слишком большую боль при расставании. Не знаю, во всяком случае, мне хотелось так думать, потому что лучшего объяснения я пока не находил. И вместе с тем в таких отношениях было что-то странно влекущее. Мы охотно прятали, стирали память, и эта стерильность невольно придавала нашему положению тел смысл присутствия смерти. Вот почему желание приобретало особую остроту, а та таинственность, с которой все это происходило, заволакивала глаза дымкой, обладавшей особой оптикой, благодаря которой приоткрывались детали мира, каковой я лично видел впервые.

Мне нравилось на нее смотреть. Она знала это и садилась в позу лотоса: так я мог лучше видеть, будто там у нее, на месте лона — было еще одно — главное лицо.
Я зашел в кафе, чье деревянное строение сотрясалось от порывов ветра, заказал грог и стал вспоминать нашу первую встречу.

Это произошло в октябре, во время поездки: у меня вышел перевод книги на немецкий, и издательство настояло на промотуре. Проснувшись в Инсбруке и заглянув в гугл-карты, решил прошвырнуться и уже через пять минут, преодолев небольшой парк и площадь у Музея искусств, я протянул нищему мальчишке-сирийцу пять евро. Потом я зашел в привокзальный «Макдональдс». Там встретил этого же замерзшего, с синими губами, пацана, впившегося в гамбургер. Мы переглянулись. Набычившийся мальчишка с хлюпом вытянул остатки кока-колы, а я шагнул к свободной кассе.

В Эльмау, в холле гостиницы, я сразу увидел ее — такую долгую, нога на ногу, отвесно сидевшую на оттоманке над чашкой кофе… Потом я заметил ее на презентации книги, в заднем ряду. А потом были два дня прогулок в горах и две ночи, в течение которых мы говорили только о том, что вокруг и сейчас, ни слова о прошлом, ни слова о будущем. Так был заключен уговор. Лишь однажды она обмолвилась о себе. Встала покурить у открытого окна в пол, переминаясь на захрустевшей ледком лужице, набежавшей днем с карниза, посмотрела на освещенные луной лесистые склоны… и засмеялась.

Я подошел к ней.
«Ничего особенного. Просто вспомнила… Мне было тринадцать, когда мы эмигрировали в Германию. Мать скоро вышла замуж за немца. Он был добряк и пьяница. Все время дул пиво и, когда напивался, орал на нас, что мы ни черта не понимаем по-немецки».

Утром мы прошлись в последний раз вокруг озера. Снежный накат поскрипывал под подошвами. Проезжали навстречу сани. Лошадь с заиндевевшей мордой позвякивала бубенцами на сбруе. Лес, засыпанный ночным снегопадом, поднимался и высился по склонам причудливыми, как в оперных декорациях, фигурами… Все было залито светом, перемежаемым набегающими клочьями облаков.

Возвращаясь из аэропорта, снова запрещал себе думать. Была ли замужем? Есть ли дети? Или у нее счастливая семья? Эти знания были лишними.

Перед тем как уснуть, я стоял у открытого окна, курил и допивал бутылку Laphroaig, ополовиненную с ней накануне. Под ногами похрустывал лёд, а над головой призрачно белели горные склоны.

За ужином в этом замученном штормом городке я не заметил, как крепко выпил. Оказавшись в номере гостиницы, прилег и тут же задремал.
Но вскоре проснулся от жажды.
Кто-то заглянул в окно, я не успел рассмотреть…

И вот дверь отворилась, она вошла. Вика показалась мне в лунном свете бледно-больной, и как будто бежала откуда-то, так мне привиделось, потому что она поспешила выглянуть в коридор и закрыть дверь.
Я обрадовался, встал, двинулся к бару и налил виски. Она взяла стакан, и мне показалось, что его содержимое тут же замерзло, стекло заиндевело.
Она прилегла на кровать.
Та же прическа, с какою ушла прошлый раз. Порвана юбка сбоку. Огонь еще тлел на ее кольцах. Что-то странное виделось в ее лице, какая-то утрата…
Вздохнула, заговорила: «Сволочь ты… жалко ту, кто тебе поверит. Быстро же ты уснул. Быстро же ты забыл номер в Эльмау. Как мы стояли у открытого окна, курили, смотрели на горы. И снова ныряли под одеяло. Помнишь, как занимались любовью в парке у Рейхстага? Роман на обочинах. Как бежали под дождем, укрывшись твоим плащом… Больше не поверю ни одной твоей клятве. Нисколько не горевал обо мне. Разве не так? А где цветы? Не вижу, чтоб ты приготовился к встрече. С кем же ты спишь теперь? С кем анатомию изучаешь? Я-то, поди, покрасивей? Ладно, больше не буду ругать. Все-таки я была царицей в стране твоих книг. И, видят боги, я любила только тебя. Так вот: я честна. Ты мне веришь? Мы там лечим любовь. А я молчу о твоих изменах. Скоро пора уходить. Вот тебе порученье, если ты не совсем ошалел от новой своей пассии. Не смейся надо мной. Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне».

Не успел я опомниться, как она выскользнула за дверь. Я хотел ее удержать, но понял — напрасно. И тем более — против правил игры.

Стал было я грустить на следующий день, но ветер внезапно стих. После обеда, дойдя до пляжа, я уселся в плетенку, надвинув козырек, и там потихоньку уснул. Я проспал до самого заката, слыша сквозь сон шум моря, сновидчески понимая каждое немецкое слово, доносившееся от гулявших по берегу. Чуть ли не впервые во взрослой жизни я чувствовал себя в безопасности. Я не сразу открыл глаза и еще какое-то время жмурился на низкое спокойное солнце, от которого уже тянулась по волнам световая дорожка. Море успокаивает не только размеренностью шума. При всей его дикости — в море есть нечто, что позволяет видеть в нем что-то очень непреложное, вечное, включая возможность бегства. Когда-то я оказался в Вальпараисо, в порту. Огромные корабли, после разгрузки высились суриковыми ватерлиниями, а на оконечностях подводной части корпусов или на валких буях можно было видеть раскачивавшиеся туши морских слонов. Двигаясь по набережной, я дошел до того места, где на огромных стальных столах рыбаки потрошили кальмаров. С деловитым стуком, несколькими ударами и полосованиями они отрезали моллюскам головы, выпускали внутренности, вытягивали жилы, и прежде чем вывалить на стол новую порцию улова, сгребали со стола ошметки в жерло тачки, которая тут же толкалась одним из рыбаков к краю пирса, где кипели пеликаны и морские львы, набрасывавшиеся на корм с жадностью находящихся на грани выживания существ. Меня тогда поразила обыденность населенности океанских вод. Водные просторы — параллельная цивилизация. Если взять в руки глобус, выяснится, что Тихий океан занимает едва ли не половину планеты. Есть люди, которые живут на яхтах и всю жизнь раздвигают неведомые смертным горизонты. Их мало что беспокоит, кроме погоды и расценок за стоянку в портах… Все это я припомнил, когда дремал на берегу Северного моря.

Больше я никогда ее не видел. Осенью, представляясь частным детективом, я написал во все хосписы Гамбурга, и из одного пришел странный ответ: «Согласно описаниям, речь идет о нашей сотруднице Виктории N. Она проработала у нас пять лет. В июне 20** Виктория N. умерла».
Я перечитал письмо. Получалось, она умерла за девять месяцев до нашей первой встречи.