Татьяна Хохрина. Песнь о бане

«Одинаково веничек хлещет.
Так что зря не выпячивай грудь!»
Владимир Высоцкий

Мы с дочкой медленно ползли по жаркой летней Малаховке вдоль шоссе и вяло болтали. Казалось, все вокруг изучено в деталях, никаких достопримечательностей нет и взгляду остановиться не на чем. Но нет! Вдруг дочка замерла и в изумлении уставилась на стоящее особняком странное здание, напоминавшее римский пантеон в миниатюре, сработанный, правда, не Апполодором Дамасским по повелению Марка Агриппы, а скорее всего руками узбекско-таджикских разнорабочих на оставшиеся от откатов средства малаховского поссовета.

— Это музей? — спросила дочь, припоминая зимний вояж в колыбель мировой цивилизации.
— В известном смысле — да. Это музей чистоты человеческого тела, доченька, это баня…

Дочка захихикала, заговорщицки прищурилась и совсем по-детски спросила: — Чья??
— Общественная, дитя мое! В бытность мою твоей ровесницей — единственно возможная в наших широтах.

Дочка захохотала: — Ты что, хочешь сказать, что ходила сюда и мылась вместе с незнакомыми людьми??
— Представь себе! И было это не только осознанной необходимостью, но и достаточно занятным приключением…

Тут впереди мы увидели киоск с мороженым, рванули туда и Катя забыла о существовании такого анахронизма, как общественная баня в самом примитивном, заземленном варианте. Это ж тебе не дворцовая роскошь Сандунов, восточный шик Тбилисских или Турецких терм, не понторезный гламур закрытых и частных саун. Это — чтоб помыться… Дочка забыла, а я вспоминала весь день.

Когда мы жили в Малаховке круглый год, а удобства исчерпывались рукомойником, колодцем, печкой и домиком с сердечком в конце двора, вопрос мытья приравнивался к осовному вопросу философии. Зимой таскаться за два километра в баню, чтоб потом возвращаться с мокрой башкой и угрозой заболеть, мы не решались и мылись в зимней кухне без окон, сильно натопив печку, нагрев несколько ведер воды и поливая себя, стоя в детской цинковой ванночке. Зато в жару существовал летний уличный душ для легкого освежения и баня для капитального очищения.

Поход в баню был разработан до мельчайших деталей с учетом всех временных, технических и социальных вводных. Мы шли в баню во вторник. Считалось, что в понедельник в бане санитарный день, верилось, что в этот день ее саму слегка отмывают и во вторник есть шанс, оставив там собственную грязь, не прихватить скопившуюся за неделю коллективную. Готовилась смена белья, по два полотенца на брата (одно подстелить, вторым вытереться), кусок мыла, резинка для банной бирки, мочалки и для особенно продвинутых редкий по тем временам шампунь . Большим везеньем было обладание целлофановым пакетом или непромокаемой сумочкой от плаща «болонья». Тогда были реальные шансы не только не потерять бирку, но даже принести обратно остатки мыла и эксклюзивного шампуня.

В баню мы обычно ходили вчетвером: мы с бабушкой и соседка с внучкой. Тогда удобно и весело было всем. Бабки получали возможность трепаться на идише между собой, поэтому не дергали нас, как обычно, и можно было сандалями поднимать песок (все равно же ноги тоже будем мыть!), лупить прутом по заборам и кустам, рвать по дороге дикую малину и редкую землянику, отправляя ее в рот немытой, заглядывать в окутанные тайной дворы по пути и подслушивать разговор старших, потому что за эти походы и совместную жизнь мы тоже уже кое-что в идише соображали.

Да и бабки помнили мамэ лошн (родной язык) с большими пробелами. Поэтому усредненная фраза звучала примерно так:»Ай, Цилечка, ты ж понимаешь наши цорес, а йейнэ когда надо было, чтоб этот горниш поц привел в мишпухэ эту фойлэр никейве и все слушали ее кутэрай…» И мы с Людкой тут же понимали, что людкина бабка жалуется моей: «Цилечка, ты же знаешь нашу беду, тоже мне надо было, чтоб этот ни на что не годный мудак привел в семью ленивую блядь и все должны слушать ее нытье…». Ясно было, что мудак — это Людкин отец, блядь — ее мама, в отношении бабки ко всему этому можно не сомневаться и у Людки умножался на бабку компромат. Так что мы были еще и немножко разведчицы!

Баня встречала нас прохладной, но влажной от конденсата плиткой предбанника, где из маленького окошка торчала или огромная Клавдия Прохоровна, или сухонькая Гута Израилевна. Обе они чувствовали себя часовыми у мавзолея, были неподкупны и миновать их строгого досмотра было невозможно. Легче было пронести в Кремль американскую бомбу, чем в нашу баню запрещенную стеклянную банку или термос с чаем. Клава угрожала и пугала санкциями и запретом на мытье, а Гута ныла, жаловалась и боялась рестрикций начальства. Попутно обе рассказывали все свежайшие сплетни, перемежая их описанием изумивших их предметов одежды и телесных особенностей некоторых посетителей.

— Циль Львовн, даже не просите, известно ж — нельзя в таре стеклянной ничего! А ну расколотите?! До смерти зарезаться можно будет! Вон в мужской половине в тот раз Фейгин баклажку как-то протащил, небось, Гутку по-еврейски уговорил, мол что этим отваром он волос свой укрепляет, гнида! А на обмылке поехал и ёбнул банку-то всю, прости, господи! А она — в мелкий брызг! А почтальон Гаврилыч только мылиться пристроился! Так изрезался весь, словно в гестапе пытали. Так с кровавым следом и ушел. Разве ж так можно?! Так что не просите, не пущу с банкой, хоть там шампунь, хоть божья роса! Ой, кстати, когда Гаврилыча-то отмывали, оказалось два пупка у него! Христом Богом клянусь! Не знаю, может ,от рождения, а может, с войны, но точно два. Выпученные такие, как глаза у Наума-меховщика! Леша-банщик на Гаврилыча воду-то лил, а у него эти пупки как зенки плачут, и смех, и страх!

Клава или Гута брали залог, давали ключ от шкафчика и жетон на тазики и мы ныряли в чистилище.

Может, оттого, что в баню мы ходили с раннего детства и все наши знакомые — тоже, особенного эффекта зрелище голого тела не имело. Ну голые и голые. Конечно, некоторые детали изумляли величиной, формой или неожиданной диспропорцией, но в целом не сильно волновали. Интереснее было, когда мывшиеся тетки приводили с собой внука или малолетнего сынка. Вот его мы разглядывали пристальнее с почти научным интересом. Где тогда такое можно было увидеть? Но больше всего смущало сообщение, что в углу душевой пошла трещина и, если встать на носки, через нее видно часть мужского отделения. Видимо, эта новость взрослых баб волновала еще сильнее, чем девчонок, и мы так и не дождались свободного подхода к этой камере обскура.

Ну и, конечно, особым аттракционом было появление у узких окон под потолком эксгибициониста Коли, слабоумного пожилого идиота, круглый год ходившего в грязном пальто на голое тело и пугавшего зазевавшихся баб.

Окна бани было одним из его любимых плацдармов, он подтаскивал с улицы к стене огромную лестницу, взлетал по ней, как канатоходец Тибул, и в нирване, распахнув полы пальто, припадал всем своим богатством к банным бойницам. Тетки начинали орать, притворно возмущаться, театрально изумляться, хотя видели его каждый раз, да и смотреть там было не на что, взывали к защите, но стоило появиться Клаве, Гуте или банщику Леше с метлой, дружно Колю жалели и просили не обижать.

Народу в бане было полно, тетки, девицы и старухи были разных мастей, комплекций, форм и пропорций, толкались, расплескивали чистую и не очень воду, мотали мокрыми волосами, иногда путали тазики, куски мыла и мочалки. То и дело наступали то на ногу, а то и на руку, упирались друг в друга толстыми задницами, костлявыми локтями, скользкими, мокрыми ляжками, разнокалиберными колоколами звонницы болтались сиськи, так что, объективно говоря, и с гигиенической, и с эстетической точки зрения баня была сомнительным удовольствием. Но то ли болели тогда реже, то ли вглядывались меньше, всех все устраивало, никто ничего там сроду не подхватил, все отзывчиво терли друг другу спину, и казалось, что выходили чистыми в широком и узком смысле.

Был еще один очень утешительный вывод из посещения бани: в бане не только все равны, но голяком видно, что и все несовершенны, и не стоит переживать, если где-то у тебя многовато, а где-то — недостает. Похоже, боженька вообще не приглядывался и скульптор был так себе, лепил как получится…

Последний раз нырнув в душевую, окатив себя начисто, отдуваясь от пара, мы выскакивали в предбанник. Снимали перетягивавшую руку резинку, вытаскивали из-под нее пакетик с ключом и жетоном, вытирались, переодевались, сдавали тазики, заматывали голову полотенцами, как чалмой, получали обратно залог и ползли в сторону дома. Обратная дорога давалась тяжелее, бабки сопели, а мы перемазывали отмытые морды наградным мороженым и спорили, заделают ли к следующему походу щель в мужскую половину и удастся ли Коле примостится опять к окну. Хотелось, конечно, еще проверить, правда ли у почтальона Гаврилыча два пупка, но это вообще мечта…