Фрагмент программы Дмитрия Быкова «Один» от 12 ноября 2021 года

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

Закрытие «Мемориала*». Я солидарен с Олегом Лекмановым, с которым я вообще в большинстве вещей, как литературоведческих, так и политических, солидарен. Он один из тех, на кого сегодня можно оглядываться, как оглядывался я в свое время на Стругацкого и на Окуджаву — такой довольно безупречный нравственный компас. И лишнего не скажет. Лишнего в том смысле, что судит только о вещах, в которых безусловно компетентен или о которых уже нельзя молчать.

Закрытие «Мемориала» — пока еще гипотетическое (слава Богу, не всё пока получается у прокуратуры, чего она хочет) — это, безусловно, новый шаг. Новый, я бы сказал, уровень. Не то что новое дно — дно нельзя пробить, в этом мы уже убедились. Публичные сожжения на площадях в этом смысле ничего не прибавят к тому опыту, который человечество уже имеет. Но, конечно, это новация, это новелла, как это называется.

Это некоторая, безусловно, небывалая и, главное, тоже совершенно бессмысленная акция. Потому что не было никакого «Мемориала» в Советском Союзе, а, тем не менее, все знали, кто где сидит. «Хроника текущих событий» была почти в каждом интеллигентном доме. Бывала — не была постоянно, а бывала. В нашем была уж точно, потому что со многими ее выпускающими мать просто лично общалась. Диссида — это же не было явление, так сказать, профессиональной правозащиты. Это были добровольцы. И это был довольно значительный процент интеллигенции, в отличие от сегодняшнего дня, когда довольно значительный процент интеллигенции совершенно искренне считает, что мы такие, и другими нам быть не надо.

Зачем это делается и как мы до этого дошли? Тут у меня есть одна догадка. Понимаете, как мне представляется, одна из главных, по Гегелю, функций истории — это наглядность, доведение до абсолютной наглядности. Ведь дух истории, цайтгайст, должен быть выражен во всей полноте, иначе он так и будет бродить в организме нации, недооформившись. Вот сейчас оформляется цайтгайст. Сейчас выходит на поверхность та болезнь, которая очень долго бродила в русской крови и не оформлялась.

Это по-своему трагедия, конечно, потому что служить наглядным примером… «I’m not totally useless, I can serve as a bad example» — это такая надпись на майке, довольно известная («Я не полностью бесполезен, я могу служить дурным примером»). Я думаю, что автор этой надписи понятия не имел о Чаадаеве, хотя Чаадаев о нации подобное говорил.

Здесь, понимаете, недооформленность эта, вечно бродящая в крови тенденция к радикальному репрессивному национализму — она в России всегда возникала и всегда как-то откладывалась. Всегда что-то спасало. Может быть, спасало то, что в России (такая мысль была у Константина Крылова) аморфность является одной из черт национального характера. Оформляют чужаки. Ну, там, французы подталкивают к оформлению каких-то лозунгов. Или приходят евреи с черты оседлости и устраивают революцию (так думают некоторые антисемиты). Но в любом случае самому русскому сознанию оформленность несвойственна. Помните, как у Георгия Иванова оно охарактеризовано в «Распаде атома»: зыблющееся, вялое, онанирующее русское сознание, которое никак не скажет решительных слов.

Вот мне кажется, сейчас русский цайтгайст оформляется. Он действительно должен выйти на поверхность. Болезнь должна проступить на коже, чтобы ее стало видно. Надо довести до конца какие-то вещи. Как писала Юнна Мориц, когда она еще писала изумительные стихи, одиночества картину до шедевра довести. Ну, одинокой Россию называл Владислав Сурков. В данном случае изоляционизма картину, обскурантизма картину, репрессий картину довести до шедевра.

Вот в 30-е годы она до шедевра доведена не была просто потому, что в этот момент России противостояла сила более ужасная. Фашизм, конечно, был хуже — о чем там говорить? Это, по-моему, даже не надо законодательно оформлять. Просто потому, что коммунизм — это эксцесс модерна, а фашизм — это возвращение средневековья. И вот ужас-то весь, собственно, в том…

…Но возвращаясь к теме дооформления национальной идеи. Мне кажется, что слишком долго Россия ссылалась на внешние обстоятельства, которые мешали ей стать собой. Ну смотрите, Столыпин говорил: «Дайте нам 20 лет спокойного развития». Ну, получили эти 20 лет — вот вы видите, к чему мы пришли. С 1917 до 1937 года, между прочим, тоже прошло 20 лет, хотя и весьма неспокойных. Но уж политически-то последние 10 были стабильны: оппозиция была разгромлена абсолютно начисто, Троцкий выслан, а остальные, в общем, ничего серьезного из себя не представляли. Сейчас у России было 22 года идеальной нефтяной конъюнктуры — да и политической, в общем. Но к чему пришли, мы видим.

То есть вот эти бесконечные ссылки на «Перестаньте нам мешать — дайте нам, и мы вам покажем». Но вот вам дали, и вот всё, что вы можете показать. Всегда у так называемая «русская партия», партия русских националистов, или партия ксенофобов, или партия антисемитов, или партия консерваторов — у этих людей практически всё общее, различий между ними больших не наблюдается, — они всё время говорили: «Вот нам бы дать — мы бы разгулялись». Ну вот вам дали — вы разгулялись. Ничего, кроме запрещать, сажать беременных и отправлять в СИЗО больных, вы не умеете.

Репрессивная программа ваша далеко еще недовыполнена. Я же говорю, пока еще не введена (не хочу этого подсказывать, но думаю, что это не за горами) практика конфискации квартир, конфискации имущества. Вот у какого-то человека, скажем, убеждения недостаточно восторженные — арестовываются счета, арестовываются квартиры, арестовываются родственники, если нельзя схватить самого. Если можно, то за выброшенный окурок расстреливать. Эта репрессивная программа бесконечна. Как сказал Андрей Смирнов (люблю цитировать этого человека, афористично мыслящего), если хорошее имеет пределы, то омерзительное — это космос. Да, тут можно творить всё, что угодно.

Но, кроме репрессивной программы, покажите что-нибудь, пожалуйста. Кроме того, чтобы портить жизнь всем — всем соседям, создавая недвусмысленно или подпитывая миграционный кризис в Европе, прикрываясь в разных своих операциях стариками, женщинами и детьми; отравляя климат; восстанавливая друг против друга братские народы, или членов семей, или соседей — ну а еще что-нибудь, кроме как портить воздух?

Понимаете, я уже начинаю думать, что Достоевский действительно был гениальнейшим российским писателем именно потому, что, по выражению Марии Васильевны Розановой, он показал не стремление быть лучшим, а наслаждение быть худшим, подпольное счастье. Этого в России сейчас очень много. Умение переиродить любого Ирода, переплохить любого злодея («переплохить», а то, я думаю, мне опять напишут «НРЗБ» в расшифровке — я очень люблю своих расшифровщиков, но некоторые неологизмы они не учитывают); переплохить, перехудшить — это какое-то удивительные стремление.

И вот этот цайтгайст надо дооформить, довести до совершенства. Вот этим диктуются все сегодняшние мерзости. Просто потому, что если бы Зуева не отправили в тюремный изолятор — даже не в больницу, а именно в изолятор, — у режима были бы какие-то отмазки, какие-то луковки, за которые его можно терпеть, простить и сказать: «Всё мы делаете правильно». Но сегодня у российского режима луковок нет. Он хочет быть настолько плохим, чтобы на это можно было ссылаться следующую сотню лет, шугая всяких консерваторов подальше от власти.

Потому что такая же история была в 90-е, когда российскому либерализму, тоже всегда бродившему в крови, российскому духу отрицания, духу бесовщины дали поцарствовать, и под предлогом свободы воцарилась бесовщина. Ну что там говорить? Она была, я ее, в общем, застал, я с ней посильно сражался, заслужив кличку абсолютного ретрограда. Ну да, это была бесовщина под видом свободы; торжество национализма или самых диких верований, самой разнузданной аморальности под лозунгом свободы. К свободе это никакого отношения не имело — это был абсолютный произвол.

Я писал об этом: Достоевскому к «Бесам» следовало бы, конечно, написать второй том — «Ангелы», чтобы описать охранителей, охранку. «Архангелы», как называли этих людей в революционной среде. Городовых — искренних, добрых, приятных людей. Пыточников — пыточников много. Садистов — таких, в погонах. Это и разнообразные оборотни.

Вот об этих «ангелах» написать бы роман. Я думаю, этот роман еще будет написан. Обратите внимание, в гениальной книге Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа» два главных героя: один — Дата Туташхиа, а второй — его вечный оппонент, искренне служащий делу охранки. Вот две русские бесовщины должны оформиться…

…Вот Россия больна разнообразной бесовщиной. Эта бесовщина сейчас выступила как сыпь на коже так, чтобы обрести абсолютную законченность. Законченность мерзости, которую ни с чем не сравнишь. По крайней мере, нам нужно, чтобы у нас были все возможности говорить. Вот сейчас, когда никакого фашизма нет, когда ничто во внешней обстановке нас к этому не подталкивало, вам дали проявиться. Вы показали всё, на что вы способны. Спасибо, больше никогда. Ну, «никогда» в истории не бывает.

Мне очень нравилась у Куприна (по-моему, это Куприн) старинная восточная легенда. Я люблю и пересказывать. Сидит нищий у ворот Багдада и говорит: «О, если бы я был шах — о, как бы вам всем показал! О, какая была бы при мне жизнь!». Шах об этом узнал. Его посадили на трон и сказали: «Ну покажи». Он помолчал, а потом сказал единственное, что умел: «Жители Багдада, подайте кто сколько может». И шах сказал: «Повесить его, как собаку, на воротах»…

…Нам нужно дать им сказать всё, что они могут. После этого уже никакие соблазны консерватизма, никакие соблазны хтони не должны более быть рассматриваемы всерьез. Консервативное мышление, славянофильские мантры, все эти разговоры об особом пути и небывалом единении государя с народом — всё это будет вызывать уже только смех. Смех такой, с легким оттенком слез.