Карина Кокрэлл-Фере. Я ТОЧНО ЗНАЮ, ГДЕ ЭТИ СЛЕДЫ

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

Он положил на биде свой рыжий кожаный чемодан. Получился письменный стол.

Квартира была в хорошем районе Парижа, с высокими окнами и потолками, но одна комната, она и же и кухня. Ребенок плакал. Денег не было.

Язык, на котором он говорил и писал, был никому здесь не понятен и не нужен. Он давал уроки тенниса и английского. И писал на английском странный и скучный роман об умершем писателе, которого никто не понял, кроме сводного брата.

Он намеренно выбирал темы, наиболее далекие от того, что он пережил и перечувствовал.

Потерян Дом. Долгое время будет казаться, но не навсегда, но потом станет ясно: единственная возможность возвращения — Память.

Остался рыжий чемодан, купленный в городе, уже сменившем три названия, и остались слова никому не нужного и не понятного языка. И долго, долго потом будет будить его кошмар: потревоженной сорокой стрекочет пулемет в крымском порту, из которого посчастливилось уплыть на последнем пароходе, облепленном бледными, беженцами, а под килем греческого парохода «Надежда» умиротворяюще плавно качается лес трупов. В их спокойных движениях — жуткая гармония. Глаза открыты. Красные топили врагов, привязав груз к ногам. Без этого счастья было не построить.

Русская литература не спасла свою страну. Все изменилось. Язык наполнился инопланетным новоязом уродливых аббревиатур: вчк,огпу, москвошвея…До него — в Париж, в Берлин, в Кембридж — об этом будут долетать только отголоски.

Русские дворяне научатся водить парижские такси, работать в прачечных и ресторанах. Им будет казаться, что не может быть хуже. Им будет жаль себя. Только потом, в 60-х те,

кто доживет, возможно, прочтут Солженицына, Шаламова и, быть может, осознают сказочное свое везение. Ибо шинкование лук на ресторанной кухне в платаново-каштанном аррондинсмане — это ведь не драка ходячих скелетов, потерявших человеческий облик, за пайку липкого, колымского хлеба на Родине…

Набоков — один из очень немногих, кто никогда не имел никаких, даже самых робких иллюзий о

советской действительности. Возможно, потому, что по всем законам литературы начавшееся с подводных трупов у берега Крыма ничем хорошим ни продолжаться, ни окончиться не может. И это трезвое понимание сохранил на всю жизнь, даже тогда, когда другие поддавались иллюзиям великих сталинских свершений. Несвобода и искоренение достоинства личности с помощью Большого Страха для него не могли компенсироваться никаким количеством плакатного белозубья, заводов и тракторов.

В Лондоне странный, неряшливо одетый юнец приносит в скупку нитку жемчуга изумительного

качества. Хозяин скупки звонит в полицию. Однако, недоразумение выясняется, и вырученных за жемчуг матери денег хватает на его учебу в Кембридже и брата в Оксфорде. Родители счастливы: перевороты, войны, бегство, но хорошее английское образование — это важно. Ведь, потом, когда все это безумие кончится, и они вернутся домой…

Вскоре в Берлине во время одного из собраний эмигрантов погибнет от руки черносотенца-террориста отец, Владимир Дмитриевич, выдающийся юрист, входивший во Временное

правительство. Погибнет, как герой. Монархисты устроят покушение на бывшего министра Временного правительства Милюкова. Голыми руками отец Набокова попытается разоружить террориста, повалит его, но боевиков было двое, и второй выстрелит в упор прямо в его распростертую спину… Первая, настоящая скорбь потери. Первое осознание страшного смысла «никогда», среди чего кажутся оскорблением сказочные декорации Кембриджа и переливы его карильонов…

Матери нужна поддержка. Он возвращается в Берлин.

…Писать, положив чемодан на биде, далеко не самое страшное в ХХ веке. То, что нацисты, захватившие Европу, войдут в Париж, остается только вопросом времени, а у него жена и сын — евреи… Бежать опять, бежать все дальше. Единственная страна, свободная от фашизма и сражающаяся с ним — Англия, его мир, родной и знакомый с детства, alma mater. Спаси! Он едет в Лондон. Ищет работу преподавателя в британских университетах, участвует в литературных конкурсах на английском. Не выигрывает ни одного литературного конкурса, и ни один университет, даже самый захудалый, не берет его преподавателем. Струве организует для него несколько платных литературных вечеров, но этого не достаточно на три билета за океан: хватит с него Европы! Во Франции сходит с ума от беспокойства Вера.

Он возвращается к ней ни с чем.

Спасение — деньги на билет и ходатайство на визу — приходит из Америки от Рахманинова.

Нацисты входят в Париж. Опять рыжий чемодан, опять бегство. «Бежать-бежать, бежать-бежать» выстукивает поезд. Они мчатся один из северных портов, куда еще не добрались фашисты и откуда отплывает последний пароход в Америку. У сына накануне вечером внезапно поднимается высокая температура, ребенок явно болен — значит, карантинная служба может не пустить их на корабль. «Хорст Вессель» по радио, нацисты все

ближе… Чудесным образом температура у сына спадает, и они поднимаются на корабль. Но в двигателе поломка, и отплыть они могут только тогда, когда в порту уже немцы… Опять грохот выстрелов, опять растущая полоса моря между причалом и кораблем, опять рыжий чемодан и чужая страна.

Судьба хранила его для каких-то своих целей. Спасение всегда приходило в самый последний

момент.

Он великолепно преподает. Он рассказывает студентам о литературе утонувшей Атлантиды, пишет на английском, гениально вплетая в него русские интонации и синтаксис. Его ценят критики, но всемирную славу получает он только тогда, когда окончательно освобождается от иллюзий и привычных штампов русской литературы и пишет свою главную, невозможную книгу. Книгу о преступной похоти и любви и о человеке, заключившем себя в эту клетку и затащившем в нее других…

Они так верили в литературу, а она никого не спасла от расчеловечивания. Так вот же тебе.

Все это совпадает с новой эрой в истории культуры: послевоенное поколение сбрасывает с корабля современности старую мораль — мораль родителей, устроивших и переживших две страшные мировые бойни. Так вот же вам.

У него так и не будет своего дома. Письменный стол и комнаты внаем. Будучи уже очень богат и знаменит, он вернется в Европу и поселится в отеле самой нейтральной страны, 400 лет не знавшей войн. В отеле, временном пристанище беженца, больше не верящего в постоянство и не нуждающегося в нем. Только здесь уцелели самые редкие бабочки. Ненужная, лишенная всякого практического смысла красота, улыбка бога. Символ эфемерности. Эфемерность и временность — в них искренность и отсутствие обещаний. Временности не надо бояться, а научиться с ней жить, в осознании этого — особенная свобода.

Напрасны попытки культур-чиновников Российской Федерации «аннексировать» Набокова. Он никакого отношения к этой, новой стране не имеет. Не думаю, что его обманули бы чучела «возрожденных» ритуалов, или кресты на отцах звездониях, или европейский лоск

чужого города, от которого осталось только возвращенное название. У Набокова был слишком хорошо тренированный нюх на «трупный запашок» несвободы. «Плохо пахнут мертвые слова».

Чем дальше раскручивается спираль днк современной российской истории, тем ближе и понятнее мне Набоков и его мироощущение последнего из Атлантиды.

Набоков жил при полном отсутствии России за пределами своей семьи. Мне это понятно, я успела пожить в английской глубинке в доинтернетную эпоху. Это полная герметичность.

Набоковская Россия и была Атлантидой. Ее замшелые галеоны и амфоры давно на дне Океана времени. Страна, где родилась я (с тех пор поменявшая три названия), почему-то видится мне гигантской атомной подводной лодкой в стимпанковских заклепках и наростах ракушек. Помаячившая недолго на поверхности, она опять идет на погружение… И многострадальный язык ее обитателей опять отдувается за идеологию и погружается вместе с ней: он остается, но становится все более похож на огромную, пулеметной стали, викторианскую пишущую машинку в витрине антикварного магазина, которую если кто и купит, то какой-нибудь решительный эксцентрик-коллекционер. И библиотека моя тоже станет подобного рода curiosity. Все могло быть иначе, но иллюминаторы плывущей куда-то в водной толще подводной лодки опять светят невозмутимым рыбам. Всплывет ли она когда-нибудь опять? Конечно, подводные лодки когда-нибудь всегда всплывают, они способны быть автономными только ограниченное время.

Смерти нет, есть возвращение. Все возвращаются в те края, куда стремились при жизни. Для живых возвращений не бывает: меняются и они и покинутые ими места.

«Не знаю, поедет ли кто-нибудь и когда-нибудь в Кембридж, чтобы отыскать следы шипов, оставленные моими футбольными бутсами…» («Говори, память»).

В Кембридже я всегда стараюсь пройти по тому самому футбольному полю. Я точно знаю, где эти следы…

Carina Cockrell–Ferre©