Фрагмент выпуска программы Дмитрия Быкова «Один» от 29 октября 2021 года

…есть еще один сценарий смены власти, но его бы мне очень не хотелось. Вы знаете, сейчас главное событие второй половины года (подчеркиваю: главное событие второй половины года), помимо нобелевского награждения Муратова, помимо 4-й волны эпидемии — всё-таки это публикация пыточных архивов. Вот эти все швабры. И швабра стала таким визуальным символом России.

Мы думали, что это будет символ чистки. Знаете, любопытная эволюция: слово «чистка» тоже навеки скомпрометировано. Потому что мы представляем себе при этом слове не чистку одежды, не чистку картофеля, а чистку рядов. Прореживание.

Но если называть вещи своими именами, то символом опричнины была метла, а символом путинской власти стала швабра. Но не потому, что это власть опричнины, а потому, что с этой шваброй известно что делают. И как бы мы ни смотрели сегодня на Россию, вот слушаешь иного пропагандиста и чувствуешь, что у него там сзади швабра, что он на эту швабру насажен, как бибабо, и что им через эту швабру манипулируют. Его направляют этой шваброй. Смотришь на страдания народные и понимаешь, что народ страдает именно от этого: ему довольно глубоко загнали эту швабру.

Постоянно происходит одно — сцена из «Хрусталев, машину», которая еще так страшно повторяется в замечательном фильме Лозницы «Кроткая». Сцена изнасилования, причем изнасилования квачом или палкой, которая имитирует государственную вертикаль. Смотришь на государственную вертикаль, а видишь швабру.

Это страшное дело. Но, понимаете, ведь жизнь тогда становится невыносимой, когда у нее появляется визуальный символ. Когда колючая проволока становится главным символом государства. Я надеюсь, что я не оскорблю ничьих чувств, если скажу, что главный символ политики и культуры 2021 года — это швабра. Ужасно, да, но уже ничего не поделаешь — уже визуализировано.

Поэтому высок шанс, что в России (я к этому не призываю, я это констатирую) пойдет череда восстаний тех людей, которым нечего терять. Если вы помните, перед смертью Сталина уже начались восстания в Воркуте, которые подавались нечеловечески жестоко. А сразу после смерти Сталина восстание в Кенгире. Если начнут восставать зеки, то я не представляю, как это можно будет остановить. Потому что для этих людей действительно русская тюрьма хуже смерти. Для них смерть — в известном смысле избавление, освобождение.

Помните, как у Солженицына: могилу писателя перенесли из-за ограды зоны и перезахоронили около монастыря. «Освободился, значит», — говорит вертухай. Это в одной из солженицынских «крохоток». Вот здесь, мне кажется, та же история. Понимаете, когда начинают освобождаться в смерть.

И очень многие люди сегодня (как Шестун, например) — это символы тюремного сопротивления. С Машей Шестун, которая у меня училась когда-то, я в переписке. Я поражаюсь мужеству и достоинству этой девочки, которая так защищает отца. Дай Бог, чтобы так защищала отцов золотая молодежь, детки наших палачиков или олигаршиков. Я не очень верю в это. Но Шестун — не знаю, какой он политик, но он, по крайней мере, сумел воспитать поразительную дочь, которая защищает его с отвагой и упорством, редкими и в элите, и в народе. Хотя народ и элита, в общем, для меня неразделимы.

Я подозреваю, что именно зековская тема, которая сейчас главная, потому что тема посадок везде, и ничего другого не происходит, кроме очередных обысков, это главная новизна — мне кажется, эта тема может рвануть. Люди могут начать не скажу освобождать, бороться за освобождение — может быть, пока хотя бы бороться за реформу пенитенциарной системы.

Эта скрепа уже очень утомила. Она уже совсем деградировала. С этим невозможно жить. Хотелось бы найти хоть какой-то просвет из российского зоновского мира, мира тюремного, где по тюремному смотрят, по-тюремному поют, думают только о тюрьме, боятся тюрьмы. Обыск, передача, адвокат — это всё вошло в русскую жизнь очень прочно, и это страшно надоело. Можно было бы жить, что-то делать, чем-то наслаждаться. Нет, ничем нельзя! Рот открыл — всё, швабра. Это очень опасно, неприятно.