Автор: олгина сутки дежурила в интернате, двое отдыхала.
Тогда навещал ее мужчина Пригожин.
Еще в передней просила: только тише. Соседка пронюхает, что у нее мужик, устроит скандал.
Пригожин снимал берцы, ставил к батарее. Доставал из рюкзака свои тапочки, майку с трениками.
Теперь он принес гвоздику, но сломался стебель, пришлось замотать изолентой. А так хорошая. И сельдь бочковую, которой женщина удивилась.
Но разве негоже на свидании человеческом под крепкое — селёдку грамотного засола с луком? А с холодной, извините, картофелью в мундире, под прованским маслом? Конечно, женщины разделывать рыбу не любят: пальцы потом черт-те чем пахнут. Мужики — другое дело.
Пригожин на кухне раздирал сельдь, облизывая пальцы и приговаривая:
— Я когда на флоте служил, на спор с мичманом Новиковым селёдку разделывал. Голову — хрясь, плавники отрезал, шкурка тонкая, но грамотно подцепил — шварк и нету! Тридцать секунд, как на разборку Калашникова!
Волгина не перебивала, теребила волосы, наблюдала за мужчиной, не скрывая гордости.
— Тихоокеанская сельдь, Анна Никитична, — продолжал между тем он, — случается особо жирна. Иногда просто до невозможности! А икра попадётся, еще лучше! Уксусу, масла семечкового к ней, да на хлеб! Ух!
Анна же Никитична в честь мужчины притомила в чугунке суп гороховый на ребрах свиньи. Черные ребра торчали из-под крышки, как шпангоуты затонувшей каравеллы.
Другие супы она тоже уважала, но считала их не столь романтичными.
После четвертой под сельдь, после заливного языка, закусок, типа, одесской с чесноком Пригожин смотрел на турбореактивный суп без фанатизма и с прищуром.
— Прошу прощения, Нюра, — осторожно пробасил он, — но не пора ли нам постелить?
— А как же гороховый с копчушкой? — всполошилась она. — Разве не попробуете, Сергей Иванович? А как же салат «Нежность», помидоры баночные, всякая другая кыш-мышь…
— Спасибо.
— Я думала, свечу зажжем, сериал посмотрим по телеку.
Раскладывали тахту.
Мужчина стоял перед тахтой в трусах, как дискобол из парка отдыха.
— Любите у стенки?
Да ей все равно, куда с мужчиной, хоть бы и у стеночки. Она смущалась, просила, отвернись, ныряла в ночнушку.
Ложились, замерев. Тикали часы.
Пригожин сопел у самого уха, клал на женщину ногу, нюхал затылок.
За стенкой злобно хихикали.
У Волгиной холодели руки.
— Старуха достала! Хоть бы она переехала куда-нибудь! А лучше совсем сдохла!
— Да будет вам, Нюра! Спит, небось, ваша бабушка, во сне похрапывает, — предполагал Пригожин, удивляясь неуверенности своего голоса. — Давайте уже, давайте…
Она соглашалась отважно.
Но вдруг сжимала колени, просила: не теперь, не сейчас, стенка тонкая, чертова старуха ее потом со свету сживет.
Заведенный Пригожин не слушал, возился с конструкцией лифчика.
— Я же сказала, пожалуйста, уберите руку! А то закричу!
За стенкой бодрый голос в тишине внятно произнес:
— А кто тебе, дуре, кричать-то позволит?
Пригожин вздохнул, попил воды.
Затявкала собака. За стеной сразу брякнули по батарее.
— Каждый раз вот такая кыш-мышь! — резюмировала Волгина. — Да заткнись хоть ты, Эсмеральда!
Пригожин оделся, вышел покурить на балкон.
Вокруг маячили пятиэтажки. За ними дымили трубы, мерцали огоньки Пискарёва.
Она к нему тоже вышла, накинув пальто.
Пусть он дурного не подумает. Всё из-за ребенка. С мужем родить не получалось, ушел. Ей весной тридцать восемь, сына бы. Да хоть и девочку. В интернате конфет малышне нанесёт, потом запрется в кабинете, плачет.
Пригожин слушал хмуро.
Просила простить. Она могла бы и на подсадки, хотя дорого. Говорят, с мужиком надёжнее. И если что, деньги у нее есть, на стиралку собирала.
— Не надо денег, — сказал Пригожин.
Ну, тогда пусть хоть пару банок рыжиков солёных? Они с мамой сами собирали. И может на той неделе еще раз попробовать? И почему бы не у Сергея Иваныча?
— У меня нельзя, — строго и печально молвил Пригожин. — Женат я. Детей двое. Живем в малосемейке, в промзоне, ну, знаете, где молочный завод.
Пригожин вызвал лифт, который долго не шел.
Вдруг передумал и позвонил в дверь Бурановой. Хоть спросить, зачем она всем жизнь портит.
Отрыла стройная брюнетка лет сорока, вся в бусах и серебре, улыбнулась, протянула руку лодочкой.
— Маргарита Леонидовна, для вас просто Рита. — Дотронулась пальцем до плеча Пригожина восхищенно. — О, да вы как римский легионер!
По ютубу как раз пела Пугачёва, колыхались шторы с павлинами, ламбрекены, по стенам — картины курортные.
— Вообще-то, — ответил Пригожин, опешив, — я не легионер, я на молоковозе работаю.
Сварила кофе, закурили.
А она вот делает педикюр начальству в Пискарёве. По вызову. Жене мэра, жене начальника полиции, жене главврача. А прокурор себе делает, хоть и мужчина.
Но тут застучали по стене, и голос Волгиной прокричал сквозь рыдания:
— Чертова сука! Я знаю, что он у тебя! Я тебя ненавижу!
— Не обращайте внимания, — сказала Буранова. — Это она сгоряча, уймется.
Анатолий Головков. ВСЯКАЯ КЫШ-МЫШЬ
Волгина сутки дежурила в интернате, двое отдыхала.
Тогда навещал ее мужчина Пригожин.
Еще в передней просила: только тише. Соседка пронюхает, что у нее мужик, устроит скандал.
Пригожин снимал берцы, ставил к батарее. Доставал из рюкзака свои тапочки, майку с трениками.
Теперь он принес гвоздику, но сломался стебель, пришлось замотать изолентой. А так хорошая. И сельдь бочковую, которой женщина удивилась.
Но разве негоже на свидании человеческом под крепкое — селёдку грамотного засола с луком? А с холодной, извините, картофелью в мундире, под прованским маслом? Конечно, женщины разделывать рыбу не любят: пальцы потом черт-те чем пахнут. Мужики — другое дело.
Читать дальше в блоге.