Гасан Гусейнов. Иностранные агенты взяли языка

Некоторые люди обязательно пропустят первые слова предыдущего пассажа, — как всякий мировой язык и т. д., — и обязательно оскорбятся за свою родину и за свой родной язык. Как так? А как же наша самобытность, неповторимость, величие?

Увы, русским гораздо легче объяснить друг другу, кто такие, например, немцы или французы, чем кто такие русские. Скорее скандинавское, чем славянское, это имя путешествует по Северной Евразии не одно столетие, то субстантивируясь (превращаясь в почти состоявшееся существительное), то оставаясь вечным эпитетом для чего-то такого, что совсем уже невозможно помыслить по-русски.

Например, русская интеллигенция. Ведь есть такое важное понятие русской жизни. Тому, как оно странствовало себе по Европе, а потом обрушилось слепым дождем (его некоторые еще называют грибным) на Среднерусскую равнину, посвящены десятки книг и тысячи статей. Лет сто она вроде бы была, а потом — бац! — объявлена более не существующей. Между тем и Лев Толстой, и Лев Троцкий понимали ее во многом совершенно одинаково — как «щупальце Запада в теле России».

Как Афина родилась, по слухам, сразу в полном вооружении, так и русская интеллигенция сразу оказалась сборищем иностранных агентов. Вот, например, создатель Московского университета Михайло Ломоносов и его враги — русские интеллигенты немецкого происхождения — Иван Данилович Шумахер и Федор Иванович Миллер, сделавшие не меньше самого Ломоносова во славу русской науки, были кем? Конечно же, иностранными агентами: они переносили в Россию массу всякой иностранщины — западных ценностей, ученых институций, стихотворных размеров, правил проведения научных исследований. В отличие от Миллера и Шумахера, Ломоносов был еще и великим поэтом. И еще не известно, в какой ипостаси Ломоносов был более опасным агентом — как оратор и организатор академических институций западного образца, или как поэт, обогативший русский язык новыми поэтическими формами. Ломоносов многим задурил голову своей анти-немецкой риторикой: именно эта риторика и скандалы в русской Академии обеспечили Ломоносову славу ученого патриота. На деле, однако, Ломоносов внедрял в России, в русской науке начала, если угодно, западной демократии.

Оставим в стороне очевидных и прозрачных иностранных агентов — Плеханова и Ленина, Троцкого и Сталина — марксистов, задушивших прежних, византийских, так сказать, агентов новейшей на то время западной идеологией. Переняв западный символ «Молота и Серпа», они сначала переставили местами «Серп и Молот», потом истребили носителей Серпа и выковали наручники чекистского советского государства, использовав и старые кандалы «мертвого дома» Достоевского.

А ведь сам Федор Михайлович составил для нас целый каталог иностранных агентов! Некоторые из нарисованных им типов оказались живучими до сих пор, хотя, казалось бы, как персонажи, как герои сами покончили с собой на страницах романа «Бесы». Надышавшись чуждого воздуха — американского или швейцарского, немецкого или французского, — Шатов и Кириллов, Ставрогин и Верховенский возвращаются в Россию с целью переделать ее на новый лад, спасти от безбожия и бездуховности — жертвоприношением.

Достоевский передает эту иностранность своих агентов через язык: они выдают себя чужим, неуместным, иностранным словом, мешая русский с французским или латинским.

«Бегу из бреду, горячечного сна, бегу искать Россию, existe-t-elle la Russie? Bah, c’est vous, cher capitaine! Никогда не сомневался, что встречу вас где-нибудь при высоком подвиге… Но возьмите мой зонтик и — почему же непременно пешком? Ради бога возьмите хоть зонтик, а я всё равно где-нибудь найму экипаж. Ведь я потому пешком, что Stasie (то есть Настасья) раскричалась бы на всю улицу, если б узнала, что я уезжаю; я и ускользнул сколь возможно incognito. Я не знаю, там в „Голосе“ пишут про повсеместные разбои, но ведь не может же, я думаю, быть, что сейчас, как вышел на дорогу, тут и разбойник? Chère Lise, вы, кажется, сказали, что кто-то кого-то убил? О mon Dieu, с вами дурно!

— Идем, идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича. — Постойте, Степан Трофимович, — воротилась она вдруг к нему, — постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за „бедную“ Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!»

Даже правившим в России Достоевского немцам (губернатор фон Лембке) не удается справиться с офранцуженными русскими, вернувшимися nach Russland со своим опаснейшим зельем.

Прошло полтора столетия. Неполный советский век — век западной марксистской модернизации — не задался. Что ж удивляться, что и первое тридцатилетие постсоветской России кончается противостоянием иностранных агентов.

В правом углу — агенты-патриоты, полномочные представители иностранных государств, исчезнувших с политической карты мира. Настоящие агенты — мечтатели о Советском Союзе или о Германской Демократической Республике — готовы на словах питаться останкинской колбасой от поставщика Кремля с 1935 года. Они думают или делают вид, что думают, будто можно гальванизировать труп. Поднакопив деньжищ и цапцарапнув чужие изобретения, продлим себе вечную молодость! Прямо по Достоевскому-Кириллову: «Жизнь есть ложь, но она вечна!» В отличие от иностранных агентов-самоубийц Достоевского, агенты не существующих держав могут и готовы уничтожить всех — за компанию, по формуле «на миру и смерть красна».

Главными врагами своими эти настоящие агенты считают других агентов — космополитов. Мы, агенты-космополиты, тоже наследники почившего совка. Но о чем мечтаем мы в своем левом углу? Может быть, о том, как остановить самоубийственную социальную инженерию Алексея Нилыча Кириллова?

Кто-то обязательно скажет: «Ну нельзя же быть такими наивными! Да никто из этих настоящих агентов Советского Союза и ГДР в жизни не брал в руки Достоевского. Какие, к черту, «Бесы»! Это только французы, ну, какой-нибудь там Камю, могут подумать, что никак невозможно стать русским, не прочитав Достоевского — абсурдиста и экзистенциалиста. Да и для скольких французов Камю — это только коньяк, а не великий Альбер, объяснивший французам Достоевского!

Вот почему агенты-некрофилы погребенных на Красной площади обошли вас, дураков-космополитов. Они — безмозглые люди действия, а вы — бессильные люди мысли. Расшифровав их природу через их язык, вы выдали сами себя, а вот они, настоящие агенты, захватили языка! Они даже не догадываются, что цитируют Достоевского, когда признаются, что готовы покончить с миром, уничтожившим их родину — Советский Союз! «Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне — il faut pardonner, pardonner et pardonner!»

— Так, может, и они готовы «прощать»?!

— Чудак-человек, да «прощать» по-русски значит после советского века совсем другое — «реабилитировать посмертно».

— Что же делать? Может быть, их лучше… связать?

— Вы еще скажите «перекрестить». Хотя, кто знает: нездешняя сила, говорят, в суеверном страхе живет.

— Выходит, и бедная Лиза — иностранный агент?

— И она, конечно. Ваша, космополитическая, иностранная агентура на круг, может, и посильнее будет этих стрюцких. И Карамзин с «Записками русского путешественника», и Гончаров со своим фрегатом, и Александр Иванович Герцен, и Александр Иванович Тургенев, уж об Иване Сергеевиче Тургеневе промолчу.

— Что ж, ты меня убедил: признаю, не все главные слова у нас — заемные. Вот ведь никакое слово не подходит для описания агентов не существующих государств лучше, чем «стрюцкие». Слово, по свидетельству Достоевского, чисто петербургское.

— Да, и слово позабыто, а типаж — как новенький: иностранный агент взял языка. Но этот язык — ты сам.