Автор: В День памяти жертв Катастрофы европейского еврейства по телевидению транслировали из мемориального комплекса «Яд ва-Шем» поминальную молитву по всем убиенным невинно мужчинам и женщинам, старикам и детям, по всем сожженным, удушенным газом, замученным в лагерях смерти, разбомбленным и испепеленным огнеметами в восставшем Варшавском гетто. Горел вечный огонь, освещая колеблющимся пламенем скорбные лица уцелевших в этой адской машине уничтожения бывших узников лагерей смерти, гетто, подпольщиков, партизан, ветеранов войны, суровые лица молодых воинов армии Израиля, клявшихся: «Никогда больше!»
Горели поминальные свечи в маленьком домишке в кибуце, где сидели рядышком на диване двое пожилых людей.
– Мойшеле, с каждым годом все тяжелей и тяжелей переносить все это… Хотелось бы уже давно забыть тот кошмар. Но каждый год нас снова и снова возвращают к тому проклятому времени, как будто мы могли бы позабыть все…
– Твоя правда, Рохеле. Эта пытка нас преследует каждый день, каждый час, что бы мы ни делали. Очень больно возвращаться в то время… Ничего с годами не потускнело, не поблекло. Все, как тогда, стоит перед глазами. Этот день, Рохеле, отмечают не для нас. Память человеческая вообще коротка, а у тех, кто не пережил это, в памяти ничего не отложится. Надо, чтобы молодежь помнила, через какие муки мы прошли, что сотворили с нами, с нашим народом эти сумасшедшие изверги. Скажи, Рохеле, разве люди, не лишившись ума, могли бы сотворить этот кошмар?
– Я, Мойшеле, тоже не понимаю, как один сумасшедший мог сделать сумасшедшим целый народ… Как?! Народ, который ходил в кирхи, верил во Всевышнего, звал его на помощь, чтобы истребить другой народ, давший ему этого Бога? Убийцы верили, что Господь на их стороне? Бог, главной заповедью которого было «Не убий»?! Ты можешь в это поверить? На пряжках ремней их солдат было вычеканено «Гот мит унс!» – «С нами Бог!»
– Ду гост рехт, Рохеле, ты права! Это непостижимо: Бог на стороне убийц!
В открытые окна вливался тонкий запах отцветающих вокруг дома акаций. Ветерок колебал пламя свечей, и тени беспокойно метались по стенам комнаты.
– Мойшеле, выключи телевизор. Пожалуйста! У меня разболелось сердце…
– Сейчас выключу. Принести валокордина? Накапаю в стакан пятнадцать капель. Или лучше накапать на кусочек сахара?
– Не надо. Сейчас пройдет. Не волнуйся так! Сядь. Мойшеле, сколько тогда нам было лет?
– Мне – двенадцать, тебе – десять. Ты была маленького роста. Я тебя уговаривал, чтобы под стопы ты подкладывала какие-нибудь деревяшки. Тогда у столба, где нам измеряли рост, ты казалась бы выше. Тех, кто не доставал до зарубки, оттаскивали от столба. Бившегося в истерике обрекали на смерть. Селекционировали, было у них такое словечко, от которого и сейчас бросает в дрожь!
– Ты нашел где-то деревяшку, поскоблил ее, сделал ровной. На неровной деревяшке ножки бы вихляли, и надсмотрщик мог увидеть это. Тогда – побои и селекция. Ты, Мойшеле, всегда думал обо мне. Если бы не ты, не выжила бы я!
– Я любил тебя, Рохеле! И сейчас люблю. Без тебя я бы тоже не выжил.
Она притянула его к себе и погладила ладошкой заросшую сединой щеку. Коснулась губами губ.
– Какие мы с тобой старенькие, Мойшеле!
– Разве это мешает любить друг друга?
– Нет, Мойшеле, не мешает. Но это другая любовь. И я не знаю, какая сильней.
– Это та же любовь, только еще более стойкая и более сильная. Твердая любовь! Устойчивая!
– У нас с тобой тогда никого уже не было. Ты стала мне ближе всех. Под звуки духового оркестра наших родителей повели умирать в газовые камеры. Но мы тогда этого не знали. Мы думали, что их увели на работу, что они вернутся. Но они не вернулись. Ничего не осталось у нас от них, только память: мамины руки, теплые и ласковые. Тихая речь. И руки отца, крепкие, добрые. Они подбрасывали меня выше отцовской головы. Я визжал от удовольствия, попадая в его сильные руки. И еще песня: «Бэлц, майн штэтеле Бэлц…»
– Нет, Мойшеле, но только это осталось: ты сам дал нашим детям имена родителей наших: Хаим и Розочка, Велвл и Хаечка. И родители наши живут в наших детях. В детях живет наш народ. У нас теперь есть родина и защитники! Хаим – полковник нашей армии. Розочка – военврач, Велвл – конструктор самолетов, Хаечка – программист в армии.
– Это правда. Но у детей наших не было дедушек и бабушек. Никто, наклоняясь над колыбелями, не пел им песен. Деды не качали их на коленях, не рассказывали сказок.
– Ты заговариваешься. А разве я не пела над колыбелью внучат? А разве ты не рассказывал сказок? Разве они не знают все о нас?
– Знают, да не все! Разве мы могли им рассказать, что у нас не было детства? Его украли у нас! Что, кроме лающей немецкой речи, окриков, оскорблений, рыданий, мы ничего не слышали? Что, кроме страха, боли, смертельной усталости, ничего не чувствовали? Что вдыхали смрадный дым из труб крематория, где сожгли наших родителей?
– А голод? Голод! Постоянный! Поглощающий все чувства, доводящий до скотского состояния, превращающий в зверя? Голод, не признающий ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата, ни любви, ни дружбы. Да, Мойшеле, это была не жизнь! Это была смертная мука. Но и в этом аду, как ни странно… Не знаю, как это сказать… Были мгновения радости и, страшно говорить, любви, счастья! Не знаю, Мойшеле, как тебе это удалось, но ты принес мне однажды тряпичную куклу. С головкой, ножками, ручками и даже с глазками – из камешков. Она спала со мной. Я рассказывала ей о своих бедах, о тебе, Мойшеле. Я качала ее на руках. Только кормить мне ее было нечем. Да она и не просила! Укладывая ее спать, я тихонько пела колыбельную. И плакала. Но мне легче стало жить. Кроме тебя, у меня теперь была подруга. Ведь не все я могла тебе рассказать. А ей можно было. Тогда не могла себе объяснить этого. Но это была любовь. Я любила и люблю тебя, Мойшеле! Я счастлива…
– Я тоже…
Взяв ее руку, он поднес к своим губам.
Полная луна стояла над кибуцем. Канадский клен за окном шелестел пятернями листьев, весь облитый темно-фиолетовым светом наступающей ночи…