ЕЛЕНА МИНКИНА: Человека давно никто не жалеет, иногда это необходимо сделать

ПЕРСОНА

Беседу вела Татьяна КОВАЛЕВА

Е.Минкина

Врач Елена МИНКИНА-ТАЙЧЕР приехала из Израиля в Москву на презентацию своей третьей книги “Женщина на заданную тему”. Она москвичка, в Израиле живет уже 20 лет и по-настоящему литературным творчеством начала заниматься там. Пишет о наших современниках – серьезно, увлекательно и исключительно по-русски, но в России ее имя пока не очень известно. За рубежом проза Минкиной признана и высоко оценена. Израильские критики даже сравнивают ее с такими величинами, как Чехов, Беккет, Шолом-Алейхем, Довлатов. Образовался круг преданных читателей и в Германии, Бостоне, Чикаго, где Елена активно публикуется.

– Елена, вы опытный и, говорят, очень хороший кардиолог с ученой степенью и солидным стажем. Как соотносятся в вашей жизни медицина и литература?

– Врачебная практика – мой заработок и способ общения с миром. К тому же я люблю свое дело, хотя думаю, что родилась все-таки не врачом, а писателем. Имею в виду склад личности, а не талант или дарование. А в медицинский пошла потому, что этого очень хотела моя мама, и много училась этой профессии. В Израиле, где у меня частная клиника, дважды подтверждала специализацию по терапии и кардиологии. В литературе же я не профессионал, деньги на этом не зарабатываю, зато могу себе позволить удержать планку там, где хочу. Но если это у меня отнять, то останется ощущение невероятной пустоты. Притом что моя жизнь очень насыщенна – у меня две дочери, маленькие внуки, преданный муж. Еще много детдомовских детей, которых я опекаю и с которыми у меня очень трогательные отношения. Но дети вырастают, да и все остальное заканчивается. А книги – это то, что всегда с тобой, что дает возможность жить дальше.

– По количеству книг – первая вышла у вас в 2000 году – напрашивается вывод, что пишете вы не очень быстро, но, судя по всему, с удовольствием…

– Написание историй и их издание – два отдельных, далеко лежащих друг от друга мероприятия. Мне интересно – я что-то сочинила. Это легко берут в периодику или на интернет-порталы. А чтобы выпустить книгу, надо много хлопотать, ходить, просить, и на этом этапе неминуемо возникает чувство: а зачем мне это надо. Ту же “Женщину на заданную тему” мой литературный агент Кристина Славинская продвигала долго и нудно. Говорили: да, нормальная книжка, но не детектив, имя не раскрученное, продать будет сложно, давайте подождем. А что касается удовольствия, то, наверное, оно имеет место. Когда ставлю точку в последнем предложении, наступает чувство огромного освобождения. Я каждую фразу составляю в уме и каждое слово слышу отдельно. Мне очень важно, как это звучит. Все пробую на слух, гуляю с этим, проговариваю, когда еду в машине, бесконечно выверяю. Помню весь текст наизусть и, если редактор что-то переставляет или меняет, тут же суровым образом начинаю все исправлять обратно.

– Корни такого увлечения словом – где они?

– С тех пор как помню себя, все время что-то сочиняла. Но тщательно скрывала свои фантазии, считая, что это у меня не очень получается. Хотя недавно нашла рассказ, написанный лет в 18 – 20 (работала тогда медсестрой на практике) – и он совсем неплохой. Первый сборник прозы “Пройдет сто лет” появился на свет фактически против моей воли, это был чистейший произвол со стороны моих друзей. Мне казалось, что все будут надо мной смеяться, что я лезу совершенно не туда, что сегодня вообще никто не читает, но книгу очень тепло приняли.

– А у вас самой остается время на чтение?

– Сразу вспоминается фраза: “Чукча не читатель…” Когда что-то пишешь, прозу читать невозможно, особенно современных авторов, даже близких по духу. Ту же Дину Рубину, к примеру. Вижу, как что сделано, из чего составлялось и откуда взято. Немедленно хочется поспорить, то есть идет не отдохновение, а процесс мучительного переваривания. Утешают стихи, которые обожаю, наверное, потому, что сама не поэт и никакого конфликта с поэзией у меня нет. Вообще же в жизни читала беспрерывно и помногу. Самые любимые писатели Бунин и Набоков. Совершенно завораживал Чехов, все его собрание сочинений, особенно пьесы, проглатывала на одном дыхании. Я сама, если бы могла, писала бы только пьесы. Но очень трудно автору и режиссеру найти друг друга. У театра своя конъюнктура, и там предпочитают заведомо проверенных драматургов.

– Насколько ваша жизнь в Израиле отличается от того, что было здесь? Тоскуете ли по России?

– Отличается полностью, это абсолютно другая жизнь. Я смертельно тоскую и все время радуюсь, что уехала. Безумно не хватает русского языка – это то, чему нет и не будет никогда замены. Такой свободы отношений, как с русским, ни с каким чужим языком у меня не сложилось. В то же время есть то, что меня в эмиграции полностью утешило. Во-первых, я навсегда избавилась от всякого рода национальных обид. В детстве я очень выделялась, была такая яркая девочка в темных кудрях, которую часто дразнили. Может, в чем-то обиды были надуманными, но я переносила их тяжело, огорчалась и тащила в себе этот груз дальше. Сейчас все сброшено, забыто. В душе наступили мир и абсолютная степень свободы.

Во-вторых, мне страшно нравится быть там большим народом. Здесь я была нацменьшинством. Росла в ассимилированной семье, мама пыталась рассказывать что-то про Новый год в сентябре. И вдруг это происходит воочию, все вокруг празднуют один и тот же праздник. Это здорово. Радуюсь и тому, что рядом масса людей, похожих на меня. Я всегда была недовольна своей внешностью, а тут увидела, что дефекты, которые находила в себе, имеются и у других, и это уже не дефект, а достоинство, и все магазины и портные работают на эту фигуру. В-третьих, очень нравится климат, природа. Как шутят в Израиле, там девять месяцев лета и три месяца жары, что не надоедает никогда.

– Как думаете, отчего в России жизнь никак не налаживается?

– Я часто бываю здесь и, честно говоря, очень расстраиваюсь. Пугает состояние наземного транспорта, что все воспринимают тут как данность. Вот сегодня вышла на назначенную встречу с огромным запасом времени и все равно мчалась как сумасшедшая, потому что ни на чем не могла доехать, и в итоге пошла пешком. Мне кажется, это какое-то каждодневное тотальное унижение. Помню, однажды по ТВ показали Курский или Казанский вокзал, расстелены на полу газеты, на которых сидят две немолодые женщины и едят крутые яйца с хлебом. Журналист спрашивает у них: “Вас никогда в жизни не унижали?”, и они говорят: “Нет, а что?…” По-моему, человек не должен так жить, так мучительно добираться куда-то в набитом вагоне и духоте…

– Но живем же, на многое не обращаем внимания, чего-то не замечаем. Изнутри увидеть себя сложно. На ваш взгляд, в чем наша главная проблема?

– Думаю, тут две совместные причины, бьющие по одной точке. С одной стороны, это вековая многотерпимость, выработанная еще с татаро-монгольского, а потом партийно-коммунистического времени, когда уничтожалось всякое инакомыслие и все, что стремилось поднять голову. А второе – это российский “пофигизм”, мечта до 30 лет просидеть на печке и вдруг сразу поймать волшебную щуку и преуспеть. Так не бывает. Возьмите тот же маленький Израиль, где много и суеты, и нескладности, и внутренних разборок, не говоря уже о войне, но при этом умение трудиться – завидное, и результаты в той же медицине, фармакологии, сельском хозяйстве – блистательные.

– Зато на российской земле не выветрились тепло, душевность, сострадание…

– Я тоже раньше так думала. Но скажу вам, что доброта присутствует здесь меньше, чем где бы то ни было. Ее ухитрились выбить за 70 лет концлагеря. Во всем мире никому не придет в голову сказать вечером матери, что она должна покинуть палату с больным ребенком. А здесь обсуждают, можно ли пускать в детское отделение больниц мам, и если да – то на платной основе. Разве не дикость? Это чисто российская придуманная сказка, что заграница расчетливая и рациональная. В бизнесе – там действительно все хорошо просчитывают. А в личностных отношениях примеры отзывчивости и благотворительности на каждом шагу, в то время как здесь люди становятся все более жесткими и равнодушными.

Вы знаете, я много общалась с детьми-сиротами, которые любят свою приемную мать гораздо больше, чем она их. Такое же чувство было и у меня по отношению к России: меня тут не очень любят, а я очень ее люблю. Это у многих выходцев из СССР есть.

– В Израиле сегодня престижно быть писателем?

– Врачом быть намного престижнее. Представишься, что врач, и все одобрительно приподнимаются. А скажешь, что пишешь книжки, как-то так улыбаются деликатно. Я об этой стороне жизни обычно умалчиваю, считая ее неким клиническим пограничным состоянием. И финансово это не самое прибыльное дело. Даже те, кто популярен, много издается и переводится, вынуждены зарабатывать лекциями или чем-то еще.

– Как соседствуют выученный вами иврит и русский?

– На иврите я писать не готова – нет такой степени владения языком. Хотя когда пишу израильские вещи, сама для себя как будто перевожу их на русский. Так было с рассказом “Полания”. Его героиня – особа с довольно стервозным характером, родилась в Хайфе, но ее предки – выходцы из Польши. Это комический образ, вызывающий обычно смех и анекдоты. Я пытаюсь его реабилитировать. Повествование идет от имени этой женщины, которая сама с собой разговаривает, всячески отодвигая мысль о том, что у нее погиб сын. Там, правда, про сегодняшний день, а не про далекую войну. Рассказ напечатали в Германии, Америке, Белоруссии, на Украине. Я его не перечитываю – тяжко. Когда писала, я должна была представить, что ощущает материнское сердце, узнав о смерти ребенка. В Израиле, если погибает солдат, в дом приезжает командование, чтобы сообщить об этом родным. Я дошла до момента, когда уже звонят в дверь, и надо было все так выстроить, чтобы не соврать. Еще раз мне уже не по силам – ни прочувствовать это, ни примерить на себя…

– Насколько ваше творчество автобиографично?

– Моя проза о любви в широком смысле и о людях, живущих в маленькой, очень любопытной стране. Ведь про Израиль мало что знают, а я срослась с ним, стала абсолютной израильтянкой. При этом смотрю на тамошнюю жизнь чуточку со стороны. Судьба забросила меня в среду, где практически нет русскоязычных людей. Там живут израильтяне, выходцы из Европы, Америки, и рядом отдельная большая деревня бедуинов. Это совершенно другая цивилизация, новый опыт. Сначала было очень страшно и тяжело, но мне удалось с ними подружиться, они меня полюбили и приходят теперь со своими бедами и за советом. Мы подолгу беседуем. Я впитываю это, собираю, но ни о ком конкретно никогда не пишу, как не пишу и о себе.

– И сказочная повесть “Принцесса-лягушка”, где главная героиня – доктор, не о вас?

– Лишь частично. Я использовала там достаточно банальный прием, представив, как человек из будущего попадает в наше время, работает вместо меня врачом и наблюдает за повседневной текучкой в моем городке. Многое из увиденного вызывает улыбку, но человеческая суть остается прежней, несмотря ни на какую временную путаницу. Мы же все, наверное, стареем внешне, а внутри, в душе, возраст в какой-то момент останавливается. Я застряла где-то в районе 30 – 35 лет, а дальше все идет уже вразрез: смотрю на себя в зеркало, и меня это оскорбляет. Вот и позволила себе оставить героиню примерно в таком возрасте, но она должна изображать 50-летнюю женщину по заданной роли. Что и стало отправной точкой “Принцессы”. Я хотела написать это смешно и забавно, а в итоге вещь получилась довольно трагическая. Наверное, потому что жизнь такова. И представьте, один мужчина из России написал мне: “Я вас вычислил, вы действительно из будущего. Потому что не может современный человек так написать. У вас нет ни олигархов, ни политики, вы смотрите из другого времени, и у вас совершенно иной взгляд…”

– Вас не смущает, что женская проза стоит в литературе отдельно и к ней относятся как к чему-то не очень серьезному?

– Подобный снобизм я абсолютно не приемлю. Книги читают ведь не только мужчины. Есть еще и женщины, которые и читают, и пишут не хуже, и ведут за собой, и возглавляют духовный мир. Сильному полу, очевидно, обидно, и он вынужден бороться и защищаться. Посмотрите, когда женщину, наконец, выпустили из кухни, литература в ХХ веке расцвела. Когда Людмиле Улицкой задали вопрос, почему вдруг женская литература так поднялась, она ответила, что мужчина мыслит иными, быстро сменяющимися категориями, а женщина пишет на не устаревающие темы. Та же “Медея и ее дети” Улицкой никогда не устареет. А вот я взяла в руки “Невозвращенца” замечательного Александра Кабакова – это была не так давно очень нашумевшая книга, но теперь ее невозможно читать. Или на Faceboоk, я спросила, кто сегодня читает Шаламова, Солженицына, Гроссмана. И люди разных возрастов ответили, что знают и уважают эти имена, но читать их как-то не тянет.

– Про отношения мужчины и женщины все всем известно, но вы бесстрашно беретесь за эту тему.

– Все про все написано. Сюжетов на свете не так много: любовь, война, смерть, измена, предательство, неверность… Я каждый раз с ужасом приступаю к чему-то новому, стараясь даже не задумываться, зачем это делаю. Потому что как только подумаешь, понимаешь, что, конечно, надо прекращать. Но, с другой стороны, мы же все равно влюбляемся, женимся, рожаем детей, и у каждого это неповторимо. Вдохновляет и то, что твои книжки интересны как знакомым, так и посторонним людям, что тебя читают не только из вежливости. “Женщина на заданную тему”, например, на израильском литературном сайте названа лучшим произведением года, ее обсуждают разные интеллектуалы, математики, лингвисты, доктора наук.

– Жаль, что в столь красивой акварельной истории рацио побеждает романтику любви…

– Иного конца не могло быть. Герой этой трагикомической повести вполне благополучен и уверен, что его жизнь удачно сложилась, пока не встречает женщину, которая подошла ему всем, кроме одного: они не могут быть вместе – слишком много привходящих обстоятельств и у него, и у нее. Знаете, больше всего я боюсь соврать. Потому что, если это допустишь даже в мелочах, все пропадает. Как случилось с “Даниэлем Штайном” Людмилы Улицкой. Она ошиблась, решив, что хорошо знает Израиль, и допустила несколько ляпов, из-за которых эту книгу у нас плохо приняли. Я, когда слышу разговоры об этом, всякий раз почти физически страдаю, потому что очень уважаю талант Людмилы Евгеньевны.

– Какие книжки нужны нам сегодня?

– Нежные, добрые, греющие. Человека давно уже никто не жалеет, и иногда это необходимо сделать. Мои вещи трагические, но оптимистичные. Я люблю оставлять надежду. И в своем будущем романе, а он очень российский, провожу мысль о том, что нашим детям, если мы сумеем как-то до них достучаться, все-таки удастся что-то принципиально изменить.

– Когда мы сможем его прочесть?

– Говорить об этом не буду, чтобы не сглазить. Я затеяла большую и очень волнительную работу. Зачем? Скорее всего, чтобы реабилитировать вторую половину ХХ века, которая почему-то в литературе чаще всего рисуется в черных красках. А я же жила в это время, и жили мы, в общем, по-своему хорошо, со своими иллюзиями, и атмосфера была во многом светлая, наполненная чудными людьми. Это роман о нескольких параллельных жизнях, которые в итоге стекаются в одну. В нем масса действующих лиц из поколений 40-х, 50-х, 60-х годов, немножко есть о тех, кто родился в 70-е.

– Но “Зеленый шатер” уже написан…

– Да. Узнав об этом, я поняла, что у меня просто выбита почва из-под ног, и страшно расстроилась. Но потом решила, что не буду подниматься до уровня общественных тем, а опишу личные судьбы, что дает совершенно иную степень свободы. В моем повествовании есть загадочность, некое очарование любви из прошлого с отголоском в будущем. Все это так меня захватило, что я, еле живая, думаю только об этом, все остальное стало второстепенным и только мешает…

– Тем не менее у вас такой сияющий, счастливый вид, наверное, в вашей жизни есть немало хорошего, помимо книг?

– Это правда. Много близких, дорогих мне людей. Я всегда мечтала о своем доме, и он появился, хотя к тому не было никаких предпосылок, и я уже никаких планов на этот счет не строила. Розы замечательные растут вокруг, крошечный садик, и, просыпаясь утром, я каждый раз думаю: “Неужели это все со мной на самом деле?”