Автор: Зафиксироваться такое могло лишь с тех времен, от которых вроде бы и следа не осталось. Ан-нет, потребность делиться тебя восхитившим, пленившим, услышанным, увиденным, прочитанным, и сейчас всё же обнаруживается, хотя редко. Если честно: восхищаться практически нечем. И этот текст всплыл оттуда же, куда ушла, ухнула эпоха, его породившая. Всё же, видимо, не настолько дурная, как нам казалось, если писали тогда – вот так!
«Железный театр» Отара Чиладзе я прочитала впервые в 1985 году, когда его издали двухсоттысячным тиражом, дополнительным. С учётом, значит, спроса. Бывает, что книгу вроде и помнишь, но лишь при перечтении возможно по-настоящему её осознать, оценить. А вот потребность, импульс вернуться к известному возникает откуда? Тут и чисто индивидуальное, а, вместе с тем, и случайное.
У нас в Колорадо, в Денвере, стоит дикая жара. На двадцать градусов по Фаренгейту выше обычного для августа. И в доме, при кондиционере, мозги плавятся, отзываясь на опаляющий ветер извне. В бейсменте только спасение, у нас там библиотека. Но почему именно к «Железному театру» Чиладзе притянуло? К грузину, поэту, написавшему роман о Батуми начала прошлого века? О, тут столько ассоциаций, в клубок сплетенных. Империя, один раз, без нас рухнувшая, а после уже при нас. Тяга к прошлому, дающему разъяснения в настоящем, общая корневая система причин и следствий. Чудо предвидения, доступное редкому творческому дару. И, может быть, главное: пронзительное чувство потери, что так нынче никто не пишет, и не для кого, увы, так писать.
Первый абзац: «Землю возили на арбах. В ямках пузырилась вода. Между ямок были разбросаны саженцы с укутанными в тряпки корнями: какой-то чудак-немец задумал разбить сад на песке. В порту несколько полусгнивших барок бортами терлись друг о друга. Искривленное отражение мачты покачивалось на зеленоватой морской глади. Чайки кричали, заливались хохотом. На берегу валялась мертвая лошадь. Из ее распоротого брюха внезапно выскакивала крыса, рассекала воздух, как снаряд, и плюхалась в море. «Прямиком в Турцию» – говорил папа.
И всё – завораживающее колдовство. С раскрытой книгой в руках, рухнула на диван. Колорадское пекло, книжные стеллажи исчезли. Грузинская «беспечность и безответственность», по словам одного из героев книги, поглотили, опьянили как случалось в застольях, зрелищных, напоминающих именно театр, в той, некогда реальной Грузии.
Литература, воздействующая на нас глубинно, проникая во все поры, канула за пределы теперешнего нашего существования, как извне, так и в пределах страны, не только территориально суженной, где нет больше Грузии, но и духовно, эмоционально. В теперешней России «лица кавказской национальности», мягко выражаясь, не в чести. А вот в СССР иначе обстояло, еще и потому, быть может, что, так называемые, братские республики и особенно интеллигенция в этих республиках, сплочены были ненавистью к советской власти – общему врагу.
Так куда ж подевался автор, чей роман издавался колоссальным, нынче немыслимым тиражом? Роман, по масштабу, изощренной, пышной затейливости стиля, мироощущения сходен с произведениями Габриэля Гарсиа Маркеса, хотя мировой известности, увы, не снискал. А если бы да, Грузия, воссозданная Отаром Чиладзе, воспринималась бы читателями-иностранцами столь же, пожалуй, экзотичной, фантастичной, как Латинская Америка прославленного колумбийца.
«Железный театр» дышит, пронизан солоноватым, как город-порт Батуми, вольным духом свободы, невероятным как бы в державе-тюрьме, где был создан и опубликован. Свобода тогда являлась мечтой, миражом. Теперь, пожалуйста, она вроде как есть, официально объявлена – пользуйтесь. Почему же Чиладзе, такие, как он, в новые, благоприятные как бы для творчества условия не вписались? Не востребованы что ли? Пропали – куда?
Опасаюсь перечислять ныне знаменитых, и критиковать их не имеет смысла за то, чего в них не шевелилось отродясь. Назову, впрочем, Аксенова, Вознесенского, Евтушенко, Токареву, Толстую, телеэкран которым больше сродни, чем бумажный лист, взыскующий отнюдь не публичности. Напротив: укромности, одиночества, отшельничества и независимости, реализуемой в отдалённости от суеты.
«Железный театр» наверняка сочинялся автором в отрешении от всего, что его житейски, обыденно окружало, как Ж.И.Кусто при погружении на морское, океанское дно. Вот там, оттуда, он доставал поразительные диковины, удивительно совпадающие, с нашими, его современников, подспудными догадками о тайнах жизни, бытия, истории и нас самих.
Магия подлинной литературы, вообще искусства, вот в этом чуде, извиняюсь за банальность, сопричастности. Точность деталей, атмосферы минувшего удостоверяет преемственность, неразрывность цепи в самом важном, сущностном, вечном. Вспомним, как мы читали книги в детстве, юности: узнавая, познавая себя. Настоящие читатели и есть и должны оставаться детьми. Если они взрослеют настолько, что книги для них всего лишь развлечение, детективами накачиваются, одновременно кося глазом на телесериал, «Железный театр» для них недоступен. Не нужен. Не нужны и такие, как Отар Чиладзе, авторы, такие люди, оказавшиеся чужеземцами в стране, прежде бывшей их родиной. Моей тоже.
На днях по каналу TRAVEL показали документальный фильм о сегодняшних Грузии и Армении. Я смотрела буквально оцепенев, не дыша. Всё это было во мне, кровное, родное. Древние храмы, в одном узнала застрявший в сердце навсегда Репсимэ, с акустикой как в самых лучших концертных залах, и так же луч света из купола пересекал храм по диагонали изнутри, по нутру. Хачкары застыли в веках окаменевшим лесом. Бурлили, звенели горные реки Грузии, с выпрыгивающей серебристой молнией форелью. И песни, гортанно- медвяно-тягучие грузинских застолий, ритуально, величаво неспешных, царственно щедрых и в городах, и в деревнях. А рядом, тут же, приметы нынешние: автомобили, искалеченные до неузнаваемости, моделей, давным-давно снятых с производства, мчащиеся по разбитым дорогам. Главное же, лица, той самой «кавказской национальности», с омертвелым испугом в глазах, ужасающим особенно на детских, замурзанных физиономиях. Мне памятен этот взгляд по африканской, безвылазно нищей глубинке. Но в Грузии, в Армении, у народов, чьи исторические, культурные корни внедрены поглубже чем, скажем, у россиян?! Гляжу, и грудь ломит сострадательной болью. Обидой – да, именно кровной. За что, почему вот такой ценой? Крамольная мысль, но скажу: к чёрту свободу такую, народ ввергнувшую в Средневековье. Свободу, безжалостно разодравшую наши души, наши дружеские, в прямом смысле, братские узы в клочья. Саакашвили, с западным лоском, женой-иностранкой, сбежавшей, любвеобильности грузинской не вытерпевшей, с дядей-ооновцем в главных советчиках, спасителем нации не станет. А кто?
Смешной эпизод. Мне чуть за двадцать, лечу в Тбилиси, впервые, командированная от газеты «Советская культура», в штате которой состою. Рейс задерживается, как обычно тогда, без разъяснений. Меня должен встречать тбилисский, от нашей же газеты, собкор. Вопрос: а встретит ли? Полночь, вот-вот рассвет. Информации, опять же как водится, никакой. И пассажиры моего рейса гуляют, сплошь грузины, сплошь мужчины. Усатые, наглые. Ладно. Кидаюсь к ближайшему, с преувеличенным, сама-то знаю, страхом: ах, что мне делать, что же мне делать – слезы, растерянность овечки, попавшей в стаю волков. Ну театр, на что, чую инстинктом, грузины и падки – вы, (грузины отзываются только на ВЫ), – поможете до гостиницы добраться, «Иверия», на проспекте Руставели?
Подействовало сразу же, как заклинание, но в какой последовательности и тогда, и теперь свидетельствовать не могу. Иверия, Руставели, в Грузии, в Тбилиси впервые? Вглухую только что пьяные, поднялись строем джигиты: дэвочка, нэ бэспокойся, доставим куда надо, даже не думай, ты — наша гостья, и позвони, вот наши телефоны, если что…
«Если что» – ждать не пришлось. Меня-таки газетный собкор встретил. Но неожиданность: мои спутники потребовали у него документы, с фото сверялись, предупредив, «если что», найдут из-под земли и накажут, как грузины, зна-а–эшь, наказывают, потрохов не соберешь.
Собкор, седовласый красавец, из профессорской, почтенной семьи, полагаю, вздохнул облегченно, только отправив меня восвояси, вслух не сказав, но мысленно: изыди ты, адово отродье!
Понимаю, каюсь. Каждый день мои спутники по рейсу ему названивали, требуя точной справки, где я и что делаю в данный момент. Мне в гостиницу тоже. Вахо, Вано, Георгий. Георгий жаждал моей встречи с его невестой: «Ты на нее похожа, не внешне, но она такая же смелая, отчаянная даже, ты действительно не грузинка? Не врешь? Грузинки бывают и с русыми волосами, и с носом укороченным. Уродство, конечно. Прости, не хотел обидеть. Если что – звони.»
Позвонила не я туда, а мне – оттуда, чего больше нет нигде. Артур Пелешян, режиссер- документалист, чьи фильмы получали премии на международных фестивалях. Меня угораздило его встретить в Армении, в девятнадцать лет, куда меня Нами Микоян прихватила, зачем-то, что мне и посейчас неясно. Нами, невестка Анастаса Микояна, приёмная дочь первого секретаря ЦК КПСС Армении Арутюнова при Сталине, брата убиенного Сталиным же, в Тбилиси, родного отца Нами. Но как раз Хрущева, низвергнувшего её дядю, она ненавидела истово. Отправил куда? На пенсию, доживать. Не в подвал, с пулей в затылке. Но кровь кавказская иначе, надо признать, пульсирует. Нами, мать Стаса Намина, которого помню мальчиком-тростинкой, отданным в Суворовское училище, написала мемуары, где отмечает – в дрожь берёт – у Светланы Сталиной «умный, слегка усталый взгляд, прищур отца». Ату!
И там же, в мемуарах, опубликованных в издательстве «Терра», про Артура Пелешяна: «тончайший художник, стал душевнобольным.» Дудки, Нами Микоян, не стал. Хотя я, вместе с женой Артура, Аидой, навещала его в Кащенко. Он-то не спятил, спятили мы, в чём я убедилась, стоя в очереди из посетителей пациентов психушки. «У вас подол на юбке отпоролся, обвис, хотите, подошью»? – услышала от женщины, стоящей не рядом, а затылок к затылку, как положено в советской очереди. Оглянулась: помрачение моего, видимо, не твердого ума. Полная чехарда, почему мы, запертых в клинике, навещаем, а не они нас, оставленных на свободе? Спятили все, спятил мир. Когда к нам с Аидой вышел Артур, статный, красивый, озарённый даром, только ему присущим, мелькнуло еще раз : за решеткой нам всем, следует сидеть. И не в психушке, а в тюрьме, как преступникам, убийцам собственной страны, своего народа, нации.
И вот слышу теперь гортанный голос – попробуй не узнать. Артур звонит мне из Парижа, из Лондона. А сейчас из Германии. Ворчит, не доволен всем и всеми. Нормально. Я, как могу, соответствую. Пытаюсь. И вдруг: «Как с тобой, Надя, легко…» Отвечаю: «Не всем, Артур, если по правде, мало кому». Он, с интонацией, свойственной «лицам кавказской национальности»: неужели?
Вот и причина, почему я в жару в бейсмент спустилась и роман Чиладзе «Железный театр» в библиотеке нашла. Любила, люблю всё и всех, кто несёт на себе знак нашей дурной, веселой, трагичной и шутовской эпохи.
Дорогая Надежда!
Ваше эссе побудило меня вспомнить о своем знакомстве с Кавказом. Однажды мне по графику выпал отпуск в марте месяце. Я был тогда молодоженом, ждал первого ребенка, но еще по-холостяцки привык справляться со своим отпуском самостоятельно. Я купил путевку в Гагры и собрался ехать. Я ожидал гневной реакции жены и приготовился к слезам, крикам, может быть, даже пощечине. К моему удивлению жена отнеслась с этому спокойно, даже с юмором. «У тебя же отпуск за прошлый год, когда ты был еще холостым. Поезжай, конечно!», — сказала она. В марте Черное море еще очень холодное, около 14-17 градусов, но ведь это Черное море! Я купался каждый день. Однажды я пошел в горы, долго там гулял и, когда спускался, меня встретил пожилой абхаз. Он зазвал меня в свой домик, угостил чем-то и напоследок дал громадную охапку лавра, лаврового листа. Не могу понять, как я довез эту охапку до дому. Несколько лет после этого мы совершенно не нуждались в лавровом листе при варке борща, например. Из Сухуми я должен был лететь в Питер, но через Минск, где жила моя теща. Мы приехали в аэропорт группой, все вместе, и совершенно неожиданно один из моих согруппников дал мне бутылку шампанского. «Где ты взял?», — спросил я его. «Там спи..ил», — сказал он, махнув рукой в неопределенную сторону. Русская простота поистине хуже воровства, но в данный момент простота и воровство были вместе. А я, молодой дурак, представьте, не отказался от этой бутылки, взял ее! В аэропорту же я купил сувенир, который показался мне привлекательным, но бывшем, на самом деле, верхом безвкусицы – в запаянном стекле электролампочки в воде плавал белый лебедь. Когда я приехал к теще, она очень обрадовалась, но была чем-то и огорчена. Чем? Я узнал это при расставании. «Фима!, — сказала она мне, взяв за руку, — обещайте мне, что больше вы не будете оставлять Женю одну». Моя замечательная теща, аристократка, уроженка – беженка из Польши всегда называла меня на «вы». Мне стало стыдно. Конечно, я обещал ей это и с тех пор старался исполнять обещание, хотя и не всегда удавалось. Я помню случай, когда теща взяла меня за руку второй раз. У нас было уже трое детей, а теща лежала в нашей питерской квартире, умирая от рака желудка. «Иди, посиди с мамой, — попросила мне жена, — она не должна быть одна!». Я вошел в комнату и сел около тещи. Она взяла меня за руку. «Фима, — сказала она мне, — вы не бросите Женю? Я должна быть спокойна». Не бросите Женю?! В то время я боялся, что меня бросит Женя — красавица, умница, выпускница ЛГИТМиК, почти актриса, но без всяких богемных замашек. Слава богу, никто никого не бросил, наши три дочки закончили институты, вышли замуж и родили детей, моих внуков.