Татьяна Хохрина ко дню рождения Александра Городницкого

Сегодня исполняется 91 год выдающемуся ученому, замечательному барду и настоящему поэту АЛЕКСАНДРУ МОИСЕЕВИЧУ ГОРОДНИЦКОМУ.

Об этой дате вспомнили многие, но по-разному. Кто с нежностью, кто с благодарностью, кто с ностальгией по юности, а кто потянувшись с дивана за белым пальто… И многие посты и комментарии превратились в судебные прения с обвинительным уклоном, легко смахивающие в мусорную корзину. выстраданное и сказанное поэтом за всю долгую жизнь, раз он позволил себе по некоторым поводам разойтись во мнении с былыми единомышленниками, сохраняя независимость суждений до сегодняшнего дня.

Удивительное дело! Для многих моих ровесников бардовская песня началась не только с Окуджавы, но и с Городницкого, стихи его всегда поражали не только поэтической стороной, но и смелостью, их перепечатывали на машинках рядом с диссидентским самиздатом. А все 90 с оишним лет Городницкому вменяется одно и то же — своя колея, независимый, собственный взгляд. Сначала это не нравилось официозу, тормозившему поэта на всех виражах, теперь подтянулись все, кому не лень, кстати говоря не сильно запомнившиеся партизанскими подвигами и героическим свободомыслием. И опять юбиляр не всем хорош и не всех достоин. И то, что легко прощается себе, оправдывается во взглядах близких и пытается в других ситуациях быть не принятым, но понятым, в данном случае с легкостью ставит клеймо.

А мне хотелось бы, чтоб Александр Моисеевич Городницкий просто жил как можно дольше, по возможности продолжал писать стихи, не винился и не каялся, а смотрел на мир ясным и ироническим взглядом и мир улыбался ему навстречу!

Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,

Отлученным капризом природы
От мальчишеской шумной среды.
Помню, в Омске в военные годы
Воробьев называли «жиды».

Позабыты великие битвы,
Голодающих беженцев быт, —
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.

И когда вспоминаю со страхом
Невеселое это житье,
С бесприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю свое,

Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орел, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,

Не павлин, что устал от ужимок,
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.

Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет «семь сорок»
На асфальте чужих городов.