Карина Кокрэлл-Фере. Сильное чувство

Моя знакомая помогает пожилой соседке в Воронеже, и однажды соседка (назовем ее Нина Андреевна) внезапно с чувством произнесла, выключив телевизор: «Ох, как же я ненавижу эту Европу!».

1938-го года рождения, она инвалид с детства: упала на катке, порвала связки, неумелый хирург повредил нерв, и она на 7 десятков лет оказалась заключена в крошечной спальне своей хрущевки на третьем этаже. Мизерное пособие по инвалидности. Пожизненное одиночество.

Спуститься по лестнице во двор, с помощью племянницы, — мучительное предприятие. Угасание без всякого интереса и смысла. Единственное окно в мир — телевизор и газеты. Черно-белый телевизор сменился цветным, объемный-плоским. Вот такие этапы жизни. Портрет Сталина в серванте. Полная оторванность от мира. Первое кресло-каталка у нее появилось стараниями друзей только в конце 1990х. Немецкое. Ни разу Нина Андреевна не была ни в кино, ни в театре, ни даже в центре собственного города. Сокрушается, «А столицу нашей Родины так и не увижу, помру…».

Выцветший Сталин в серванте до сих пор.

Я вспоминаю ухоженных, смеющихся, элегантных ровесниц Нины Андреевны (тоже в креслах-каталках), которые плавали с нами в круизы по Балтике, по Средиземноморью, по Дунаю. Для них на лайнерах приспособлено все- они плавают в бассейнах, пьют шампанское в ресторанах, играют в казино и читают книги на палубе, глядя, на облака и на то, как под нами проплывают хвойные шведские острова с игрушечными домиками и лодками, замки по берегам Дуная…
Нина Андреевна ничего этого никогда не увидит и что можно полноценно жить с инвалидностью, никогда не поверит.

Вместо этого Нина Андреевна ненавидит Европу, которую избирательно показывают в телевизоре и которая для нее более неведома, чем Марс.

Но это чувство, похоже, примиряет ее с жизнью сперто пахнущей жареной колбасой и резким корвалолом, жизнью, в которой никогда не хватало даже на лекарства и небо всегда было только в оконной раме. И сейчас, и при СССР, который видится потерянным раем, потому что там осталась хоть плохонькая, но молодость.

Она незлой человек, и сама не понимает, почему внутри становится теплее от ненависти к неведомой, неправильной Европе, и за это чувство она цепляется, яростно толкая артритными пальцами колеса много раз чиненой немецкой каталки, потому что это сильное чувство — всё, что у нее есть.