Сергей Медведев

Каждый год тридцать первого декабря мы с друзьями… Нет, не так. Каждый год в третьи выходные февраля я бегу лыжный марафон в Тарту. Вернее, в его окрестностях, по холмам и перелескам волшебного Отепя, что лежит всего на полсотни метров выше, но благодаря этому, там лучше ситуация со снегом. Это происходит уже двадцать лет, с перерывом на бесснежные зимы, в которые марафон отменялся. За все эти годы ритуал приезда, размещения, гонки и отъезда был отработан до автоматизма. Вот и в этот раз, финишировав в Эльве, выпив традиционный бокал горячего пива с медом, переодевшись и приняв душ, я вернулся на старт в Отепя, залез в холодную машину, завел двигатель и с тоской подумал:

Еще час ехать по чистым пустынным дорогам Эстонии, мимо ухоженных лесов и столбов с шапками аистиных гнезд, оставленных до весны, мимо городков с опрятным кладбищем и островерхой кирхой – пейзаж небогатый, но не убогий, с чувством размеренной жизни и собственного достоинства, и даже на самом бедном хуторе есть свой прудик, и раскидистый дуб с качелями, и старый амбар, и аллея вязов. Пока не приеду к полосатому шлагбауму, за которым виднеется забор с колючкой, контрольно-следовая полоса и трехцветный флаг. Убитый мост над пограничной рекой, асфальт на котором не меняли со времен начала второй советской оккупации. Очередь грязных машин на досмотр, неприметные лица и равнодушные взгляды, узкое окошко-амбразура и маникюр со стразами на пальцах густо накрашенной пограничницы, что мучительно долго листает твой паспорт и смотрит в компьютер, пока ты с замиранием сердца гадаешь, не стоит ли там напротив твоей фамилии флажок. Наконец, поднимают ржавую перекладину и выпускают в пространство серости, даже когда светит солнце: словно стекла в очках меняют с ясных на тусклые, и снег у дороги становится не белым, а грязным, а деревья – чахлыми, больными, смирившимися со своей участью.

Начинаются 800 километров распада и уныния, заброшенных полей, поросших борщевиком и кустарником, умирающих деревень, где живут две с половиной бабушки с сыновьями-алкоголиками, пропивающими их пенсию, и магазин за 5 километров пешком, а скорая помощь – за 50, и то фельдшерская «буханка» третий год стоит поломанная. Я проезжаю бетонный забор воинской части в Острове, той самой дивизии, что позже зверствовала в Буче, КПП с противотанковыми ежами, обшарпанные панельки офицерских пятиэтажек, солдат-задротов в увольнении, гаражи и помойки, покосившиеся домишки в три окна, между которыми бредут по обочинам неизвестно куда люди в темных одеждах. Иногда у дорог стоят лотки, с которых местные жители торгуют, как в 16 веке, дарами леса: грибами, клюквой, грубыми меховыми одеждами, медвежьей желчью и струей бобра.

И над всем висит родовое проклятие русской судьбы, которое не зависит от этой войны и от путина, оно не при нем началось и на нем не закончится, ибо корни его – в русской энтропии, в цепенящем безразличии, в неумении и нежелании менять свою жизнь. И часть этой судьбы – твое собственное, воспитанное русской культурой, стремление все это понять, принять и оправдать, умилиться простоте деревенского быта, почувствовать сострадание и свою неизбывную интеллигентскую вину перед простым народом (глубоко снобистское и колониальное чувство), и одновременно ощутить драйв и адреналин от соседства бездн, от того разрыва между нищетой страны и показным богатством городов, той разницы потенциалов, что и задает силовое поле той самой культуры. Увернуться от встречной фуры, угодить в эпическую яму на дороге, дать взятку ментам в засаде с радаром, выпить на заправке помойного кофе, проехать безымянные могилы сотен тысяч солдат, безропотно слегших в лесах подо Ржевом в Великими Луками, миновать десяток военных памятников, все, как один, обращенных штыками и стволами на Запад, пока в ночи на изнанке туч не встанет далекое зарево над неспящей Москвой.

За ту секунду, в которую на меня это все накатило, мне сжало сердце от неотвратимости возвращения, от тоскливого предчувствия этой дороги, но вдруг пришло спасительное озарение: мне не надо ехать в Россию, это всего лишь секундный морок, флэшбек, рефлекс. На душе стало тепло, я развернулся и покатил в сторону рижского аэропорта, Центральной Европы, дома. Два года войны были тяжелым испытанием, но в нем был один несомненный плюс: мне больше не надо уговаривать себя любить это убожество и называть его родиной.