СТРАТЕГИЯ ПЕРСОНАЛЬНОГО СПАСЕНИЯ

Письма Льва Рубинштейна Григорию Чхартишвили с предисловием последнего.

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.

Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.
Анна Ахматова

Сегодня в Москве хоронят Льва Рубинштейна. В Москву приехать я не могу. Вместо этого читаю Лёвины письма. Когда-нибудь их надо будет опубликовать целиком. В отличие от Рубинштейна в жизни, редко говорившего что-то нешутливое, эпистолярный Рубинштейн серьезен.

И я не согласен с Ахматовой. Ни лицо, ни улыбка Лёвы для меня не изменились. И голос я тоже слышу, он живой.

Хочу поделиться с вами несколькими фрагментами. Мне кажется, что для многих будет важно это прочитать.

«В наши дни плохо всем. Одним — потому что они уехали во что-то неведомое, оставив все, к чему привязаны, другим — как нам, например, – потому что они (мы) оказались в сердцевине огромного цветущего гнойника….

Интересно, кстати, и вот что. И это известно более или менее всем. Интересно, что когда ходишь по Москве, особенно в начале лета, когда кругом сирень-черемуха, то ты ловишь себя на том, что ты не думаешь в категориях катастрофы. Тотальной и всепроникающей эта катастрофа видится только снаружи. Если вынести за скобки неправдоподобные события последнего времени (это невозможно, но чисто теоретически), то жизнь здесь такая, как обычно. Люди, магазины, кафе, концерты».

«Да, ты прав, и это ощущение многих – что мы очутились в другой реальности, похожей на температурный сон.

Что касается дежавю, то, пожалуй, нет – Москва слишком непохожа на ту, сорокалетней давности. И интернет не вполне похож на кухню. И вообще на совок это все не похоже, а больше, мне кажется, похоже на какой-нибудь латиноамериканский фашизм, хотя и с поправкой на рецидивы имперства».

«В наше совсем, мягко говоря, не смешное время некоторые жанры словесности или повседневной речи кому-то, – и даже многим, – кажутся в лучшем случае неуместно легкомысленными, а в худшем – даже и кощунственными.
И вот с этим я решительно не согласен. Но даже и не в этом, то есть не только в этом, дело.

В наши дни шуток, построенных на диких преувеличениях, а также на стилизациях и пародировании устойчивых жанров и не сразу замечаемых клише практически не бывает. Да и такие понятия, как гротеск или сарказм, уже ничего толком не означают.

Да, великая, уходящая корнями в века смеховая культура в наши дни стремительно теряет свои инструментальные возможности. Она фатально лишается своей традиционной способности влиять на ход событий и на состояние умов.

Но и что с того!

Вопрос о том, можно шутить или нельзя, надо или не надо, уместно или неуместно – вопрос праздный, вопрос риторический. Столь же праздный и риторический, как вопрос о том, можно ли и нужно ли волевым усилием отключить одну из важнейших функций организма.

Способность к смеховой реакции на события, на поступки и высказывания – это едва ли не последнее, что мы имеем право терять.

Потому что это не только проверенная жизнью защитная реакция на мощный напор зловещего абсурда происходящего и нарастающего вокруг нас, не только надежный измеритель худо-бедно сохранившихся в нас нравственных и эстетических критериев, но и универсальный способ переговариваться между собой или хотя бы посылать друг другу сигналы посреди мутных и ядовитых болотных испарений так называемого информационного пространства.
Способность к смеху – это утвердительный ответ каждого из нас на чей-то отчаянный возглас среди кромешной темноты: «Эй! Есть тут кто живой?» Потому что смех – это жизнь и есть».

«Ты все – о России. Я тебя понимаю. Но я в последнее время впал в такую отчаянную «отрицаловку», что мне и само это слово трудно произносить не только в позитивном, но даже и в нейтральном значении. Пройдет, я надеюсь. Но пока – так.

И если и думать о спасении, то хочется думать о персональном спасении. О том, что религиозные люди называют «спасением души».

Кстати, именно «стратегия персонального спасения» лежала в основе моих и многих прочих моих товарищей и единомышленников в их, казалось бы, безнадежных и необходимых только друг для друга занятий поэзией, прозой и изобразительным искусством. А то странное и никем не предвиденное обстоятельство, что эти занятия со временем стали доступны и даже необходимы кому-то вне нашего замкнутого круга, не отменяет их первоначальных причин и установок – это, повторяю, была стратегия персонального спасения.

Опыт тех времен, скажут мне, совсем не актуален сегодня. Сегодня все по-другому. И прежде всего иная информационная и технологическая эпоха. Иная, да. Но стратегия персонального спасения никуда не девалась. Она просто должна искать и находить новые, адекватны и надежные формы и воплощения.»