Автор: Затишье между воздушными тревогами и грохотом взрывов — самое время для сочинения некролога самой себе. Дело большой важности, и никому его доверить нельзя — всё перепутают, навесят неприглядных поступков, припишут вздорные идеи и приклеят чужую физиономию или, того хуже, возвеличат лавровым венком позора. «Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе…» (А. А.). Эпиграф к некрологу я подобрала давно — ахматовское «Золотое клеймо неудачи». Но дальше эпиграфа дело не пошло, и вот почему: переложить строку на иврит не получилось. «Эхо» и «второй шаг», и сквозное «о» — два ударных и два безударных — исчезли. В результате вместо вздоха — икота… Не лучше ведут себя ускользающие от перевода на русский своенравные ивритские максимы. Распутаешь ассоциативные узлы, выделишь хриплые согласные, пренебрежешь намеками — все равно их никто не поймет — и поймаешь наконец изворачивающуюся максиму в сети другого языка, и тут только видишь, что она, бедняжка, давно отдала Богу душу.
«Я пью за разоренный дом, / За злую жизнь мою, / За одиночество вдвоем, / И за тебя я пью, — / За ложь меня предавших губ, / За мертвый холод глаз, / За то, что мир жесток и груб, / За то, что Бог не спас».
Ахматовский «Последний тост» стал моей мантрой на многие годы. И ее «всю жизнь зловещее видение „пустого дома“» — моим наваждением. Поэту не свить уютное гнездышко на сквозняке эпох. Потеря ярче находки, разорение много поэтичней накопления, обломки красивее целых, покрытых лаком скульптур — в последних нет грусти и их биография короче. Поэт велит не сокрушаться о потере, но благословить ее.
Особняк южнорусской архитектуры на высоком цоколе был спланирован и построен с размахом для вольных особей, не привыкших тесниться по углам, натыкаться на перегородки в неподходящих местах, разбивать лбы о дверные проемы и делиться с кем-то ванной комнатой. Дед-адвокат выиграл крупный судебный процесс и купил особняк в верхней респектабельной части города. Высокие потолки, венецианские окна, выходившие в сад, две псевдоантичные колонны у входа, марсельская черепица, тяжелая, резная, дубовая входная дверь и виньетка прежних владельцев на фронтоне. Много позже на фасаде дома появилась мемориальная доска в память об отце, классике бессарабско-молдавской живописи, и муниципальная плакетка «Дом Моисея Гамбурда. Охраняется государством». Бабушка была бы наверняка возмущена исторической несправедливостью: она считала своего зятя никчемным бессребреником и голодранцем-нахлебником. Бухарестская критика конца тридцатых годов назвала художника «певцом бессарабского крестьянства». И действительно, его крестьянские типы отмечены особым благородством. «В них не было следов холопства, / Которые кладет нужда, / И новости и неудобства / Они несли как господа» (Борис Пастернак). В советский период власти проводили по отношению к художнику политику кнута и пряника: запугивали ярлыком безродного космополита и осыпали наградами и орденами. Через несколько месяцев после своей юбилейной персональной выставки в Национальном музее в Кишиневе в ожидании ареста он наложил на себя руки и маму, любившую его, забрал с собой в смерть.
Но ведь ахматовский «Последний тост» — это песнь о любви, а ты — все о доме. Нет, и я — о любви.
Дом примечателен еще и тем, что при жизни родителей здесь собиралась творческая интеллигенция. Архитектор Алексей Щусев, уроженец Кишинева, создавший, но не успевший осуществить план реконструкции города после бомбежек военных лет. Миссию продолжил племянник Щусева архитектор Роберт Курц, близкий друг родителей с бухарестской поры. Поэт Емилиан Буков вдохновенно играл роль заглавного молдавского поэта, и режиссер Сергей Параджанов, еще неизвестный, до мировой славы своего шедевра «Тени забытых предков», сильно проигрывал ему. Мама была художником по костюмам первого фильма Параджанова «Андриеш» по сказке Букова. Я обожала эту сказку. Они втроем часами перечитывали на молдавском и русском куски из сказки, а мне только того и надо! «Словно ведьма, ночь скользнула / И помчалась по траве», «У корней, / Одинок, / И наг, и бос, / Карлик-хвощ Уныло рос. / Бос и наг, / Зол и тощ / Был мой враг, / Этот хвощ!» Когда после смерти родителей дом был опустошен и все ценные вещи исчезли, всюду валялась отснятая параджановская пленка: варианты сцен, дубли, пробы, и ветер гонял ее из угла в угол. Частым нашим гостем был Давид Ноевич Гоберман, первый исследователь еврейских надгробных стел в Молдавии и на Западной Украине. Его альбомы надгробий я видела на стендах крупнейших книжных магазинов Парижа и Лондона. Отважный чудак, он оставался с фотоаппаратом в руках на ночь на заброшенных погостах в ожидании первых утренних лучей, которые удачно осветят резные рельефы каменных надгробий. Многие из этих кладбищ были вскоре снесены.
Костяк гостей составляли те, кто называл себя бессарабцами и чьи жизни были рассечены в 1940 году на румынский и советский периоды. Большинство из них посмертно стали классиками молдавской культуры. О них я обязательно напишу большую статью.
Читать дальше здесь:
ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ЭССЕ МИРИАМ ГАМБУРД «Я ПЬЮ ЗА РАЗОРЕННЫЙ ДОМ…»
Затишье между воздушными тревогами и грохотом взрывов — самое время для сочинения некролога самой себе. Дело большой важности, и никому его доверить нельзя — всё перепутают, навесят неприглядных поступков, припишут вздорные идеи и приклеят чужую физиономию или, того хуже, возвеличат лавровым венком позора. «Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе…» (А. А.). Эпиграф к некрологу я подобрала давно — ахматовское «Золотое клеймо неудачи». Но дальше эпиграфа дело не пошло, и вот почему: переложить строку на иврит не получилось. «Эхо» и «второй шаг», и сквозное «о» — два ударных и два безударных — исчезли. В результате вместо вздоха — икота… Не лучше ведут себя ускользающие от перевода на русский своенравные ивритские максимы. Распутаешь ассоциативные узлы, выделишь хриплые согласные, пренебрежешь намеками — все равно их никто не поймет — и поймаешь наконец изворачивающуюся максиму в сети другого языка, и тут только видишь, что она, бедняжка, давно отдала Богу душу.
«Я пью за разоренный дом, / За злую жизнь мою, / За одиночество вдвоем, / И за тебя я пью, — / За ложь меня предавших губ, / За мертвый холод глаз, / За то, что мир жесток и груб, / За то, что Бог не спас».
Ахматовский «Последний тост» стал моей мантрой на многие годы. И ее «всю жизнь зловещее видение „пустого дома“» — моим наваждением. Поэту не свить уютное гнездышко на сквозняке эпох. Потеря ярче находки, разорение много поэтичней накопления, обломки красивее целых, покрытых лаком скульптур — в последних нет грусти и их биография короче. Поэт велит не сокрушаться о потере, но благословить ее.
Особняк южнорусской архитектуры на высоком цоколе был спланирован и построен с размахом для вольных особей, не привыкших тесниться по углам, натыкаться на перегородки в неподходящих местах, разбивать лбы о дверные проемы и делиться с кем-то ванной комнатой. Дед-адвокат выиграл крупный судебный процесс и купил особняк в верхней респектабельной части города. Высокие потолки, венецианские окна, выходившие в сад, две псевдоантичные колонны у входа, марсельская черепица, тяжелая, резная, дубовая входная дверь и виньетка прежних владельцев на фронтоне. Много позже на фасаде дома появилась мемориальная доска в память об отце, классике бессарабско-молдавской живописи, и муниципальная плакетка «Дом Моисея Гамбурда. Охраняется государством». Бабушка была бы наверняка возмущена исторической несправедливостью: она считала своего зятя никчемным бессребреником и голодранцем-нахлебником. Бухарестская критика конца тридцатых годов назвала художника «певцом бессарабского крестьянства». И действительно, его крестьянские типы отмечены особым благородством. «В них не было следов холопства, / Которые кладет нужда, / И новости и неудобства / Они несли как господа» (Борис Пастернак). В советский период власти проводили по отношению к художнику политику кнута и пряника: запугивали ярлыком безродного космополита и осыпали наградами и орденами. Через несколько месяцев после своей юбилейной персональной выставки в Национальном музее в Кишиневе в ожидании ареста он наложил на себя руки и маму, любившую его, забрал с собой в смерть.
Но ведь ахматовский «Последний тост» — это песнь о любви, а ты — все о доме. Нет, и я — о любви.
Дом примечателен еще и тем, что при жизни родителей здесь собиралась творческая интеллигенция. Архитектор Алексей Щусев, уроженец Кишинева, создавший, но не успевший осуществить план реконструкции города после бомбежек военных лет. Миссию продолжил племянник Щусева архитектор Роберт Курц, близкий друг родителей с бухарестской поры. Поэт Емилиан Буков вдохновенно играл роль заглавного молдавского поэта, и режиссер Сергей Параджанов, еще неизвестный, до мировой славы своего шедевра «Тени забытых предков», сильно проигрывал ему. Мама была художником по костюмам первого фильма Параджанова «Андриеш» по сказке Букова. Я обожала эту сказку. Они втроем часами перечитывали на молдавском и русском куски из сказки, а мне только того и надо! «Словно ведьма, ночь скользнула / И помчалась по траве», «У корней, / Одинок, / И наг, и бос, / Карлик-хвощ Уныло рос. / Бос и наг, / Зол и тощ / Был мой враг, / Этот хвощ!» Когда после смерти родителей дом был опустошен и все ценные вещи исчезли, всюду валялась отснятая параджановская пленка: варианты сцен, дубли, пробы, и ветер гонял ее из угла в угол. Частым нашим гостем был Давид Ноевич Гоберман, первый исследователь еврейских надгробных стел в Молдавии и на Западной Украине. Его альбомы надгробий я видела на стендах крупнейших книжных магазинов Парижа и Лондона. Отважный чудак, он оставался с фотоаппаратом в руках на ночь на заброшенных погостах в ожидании первых утренних лучей, которые удачно осветят резные рельефы каменных надгробий. Многие из этих кладбищ были вскоре снесены.
Костяк гостей составляли те, кто называл себя бессарабцами и чьи жизни были рассечены в 1940 году на румынский и советский периоды. Большинство из них посмертно стали классиками молдавской культуры. О них я обязательно напишу большую статью.
Читать дальше по ссылке, приведенной в блоге.