Александр Иличевский. Три миниатюры

Есть интересная вещь: совпадения с отрицательной вероятностью. Однажды я одного и того же своего одноклассника встречал в метро в противоположных полюсах Москвы три дня подряд. Мы даже испугались друг друга напоследок. И больше никогда не виделись в жизни.

Есть определенный возраст, когда события рассматриваются не столько, как факты, сколько символы. Символы будущего, поскольку никакого прошлого в том возрасте не наблюдалось. Мистика – это не только нечто невероятное, это еще и что-то предельно интимное. Скажем, есть такие события в жизни – промельки, случайные встречи, мелькнувший забор, плакатный ободранный щит, какой-нибудь холм, напомнивший позабытый пейзаж из страны, где был счастлив, или напротив, случайная фамилия, вдруг раскрывающая бездонный колодец чернил-воспоминаний; или непрошенный сон с опустевшим старым домом детства, в котором дождь идет, или чей-то голос, от которого переворачивается все внутри, потому что становится ясно, что время – ловушка. Таким вещам не следует удивляться, поскольку эмоции невероятности в данном случае суть проявление неуважения. Ибо жизнь – это такая особенная субстанция: думает она медленно, а принимает решения быстро, поскольку сотворена судьбой и как во всяком сочиненном тексте связки, ритм, рифмы, метафоры – предмет изучения, но не восклицаний.

Мистика – запретный плод, и можно представить себе, что кто-нибудь из своего ареола обитания сотворил астрал. Это не так уж и сложно, особенно при избытке свободного времени. Иными словами, мистика – это еще и искусство жизни. Где-то в Северной Галилеи при раскопках примечательной базальтовой синагоги археологи нашли под порогом заложенный тысячелетия назад амулет. Как вы думаете, что было написано на нем? Всего лишь пожелание стать самым уважаемым человеком в общине. Что, конечно, не самое бесполезное требование на свете. Это вам не три верные карты в обмен на рассудок и сорок семь тысяч ассигнациями.

*****************************

ПОТЕРИ И ПРИОБРЕТЕНИЯ

Нету мыслей, ибо мысль всегда утешение.

Мысль — это, как минимум, огромная рыба, преодолевающая сушь по воздуху.
А я бегу за ней, как мальчишки в 1935 году бежали за дирижаблем в окрестностях Иерусалима.

Они протягивали вверх руки с вынутыми из груди сердцами.

С тех пор я многое видел, но малому успел помешать.

Да, я старею и от слабости нежен.

По жизни привык бормотать, чему-то удивляться.

Мир, как и в детстве, по-прежнему слишком огромен, как я погляжу, понемногу двигаясь по тротуарам тех городов, строители которых были забыты прежде, чем пришли те, кто собирается их разрушить.

Старость — это время бесчувствия.

В определенном возрасте сквозь толстое мутное стекло надежды лишь только любовь доносится особенной мелодией, обрывками рая.

Время начинает слышаться только из глубин, где обреталась юность, и ты весь превращаешься в слуховую раковину, потому что в пустыне каждая капля дороже простора.

Даже слеза.

Приходится снова учиться слышать. Шорох женского платья, шорох перелистываемых страниц.

Приходится догадываться, что за книга — о вересковых пустошах, или…

И тут книга сливается образом с женщиной.

Старость — это когда цветы предпочитаешь мясу.

Впрочем, вы уже заметили, что сны глуховаты, что никогда вам не снится грохот литавр, а если приснится слабая мелодия — знайте, — это ангельский шепот.
Старость — это терпение, ставшее искусством.

Время все больше походит на лихорадку.

В лучшем случае — на морской прибой.

Когда-то в одном приморском местечке я ждал женщину на берегу и не дождался.
Я побрел к поселку — прочь из бухты.

Во тьме накатывал теплый парной шторм.

По пути я наткнулся на выбеленный труп дельфина.

Он призрачно виднелся среди камней, пахнуло смертью.

Я добрел до поселка и зашел в ближайший бар, чтобы стереть с роговицы белый призрак, некогда силой населявший пучины.

В те времена я был полон сил.

В те времена казалось, что мне по силам любая задача.

Сейчас смешно думать об этом.

С тех пор единственное, в чем я стал твердо уверен — в том, что Господь способен обратить в пепел любую птаху.

Бронзовая юность, карманные облака.

Женская влажность любовных рифм.

Столько раз я всматривался в лицо дождя.

Столько раз я терялся на грозовых фронтах.

Столько раз полоскался жаворонком в горле прозрачного колосса.

Но родину терял лишь однажды.

*****************************

Мне было 22 года, когда мы с одной красавицей катались на ялтинском фуникулере и напевали «Есть город золотой». Сейчас пересмотрел этот эпизод, и заметил, что тогдашняя Ялта с ее пальмами, драценами, дворовой рухлядью, прилепленными друг к дружке каморками и сам гористый рельеф — все это местами реально напоминает Иерусалим, его именно такую слепленность из подсобного каменного материала, разбросанного по горам и ущельям. Той зимой случился шторм и похолодание, и на набережной мы дивились тающему на тяжелых листьях магнолий снегу, пили портвейн и кофе, и это было нашим южным провинциальным утешением, с присказкой: «Если выпало в империи родиться…». Ялта находилась для нас не только на берегу моря, но и на пороге свободы.

Фильм «АССА» («Автор Соловьев Сергей Александрович») я посмотрел в подмосковном видеосалоне за рубль. Нынешним молодым людям трудно понять, почему надо было ехать в какой-то подмосковный шалман и смотреть там на шатких стульях за деньги кино. Фильм до сих пор производит на меня впечатление снаряда, в который было сведено самое ценное, что только существует в человеческих ощущениях: молодость, сопряженная с новизной времени. Люди, примерно 1970 года рождения — это особенное поколение, чьё сознание взрослело и несло при этом на пике запечатленную смену эпох. Такое не забывается и становится навсегда стержнем личности. Сергей Соловьев как раз и был тем художником, что сформировал для нас время и ввёл его в жилы.