Михаил Бару

Теперь детям мечтать просто и удобно – достаточно хотеть стать богатым. Все остальное приложится. Богатый может купить билет хоть в космос. Во времена моего детства билетов в космос не продавали, и надо было стать космонавтом по-настоящему, чтобы полететь без билета, то есть командиром корабля или бортинженером. Но сначала – очень захотеть. И еще раньше – выбрать мечту. Или ты космонавт, или укротитель тигров. Я выбрал вагоновожатого.

В маленьком провинциальном городе моего детства трамваев не было, но зато на лето меня отправляли к бабушке в Киев. Там этих трамваев было полно чуть ли не на каждой улице. Больше всего мне нравился двадцать седьмой маршрут – от проспекта Гагарина на левом берегу Днепра до Почтовой площади на правом. Там жила бабушкина сестра, тетя Поля. Трамвай шел долго – больше часа. На Подол ходили стремительные, красные с желтой полосой чешские трамваи. Сначала мы ехали по Дарнице, потом по длиннющему железному мосту через Днепр, а потом вдоль правого берега, в тени больших киевских каштанов, каштановее которых нет на целом свете. Бабушка мне всегда давала талончики, чтобы я их закомпостировал. Вагон здорово качало на скорости, и в прорезь компостера я попадал билетами с третьего, а то и с четвертого раза. Компостер работал не очень хорошо и дырочки в талоне продавливал, как правило, наполовину. Я потом сидел и упорно отрывал крошечные бумажные кружочки, за что мне попадало от бабушки.

Больше всего мне нравилось стоять возле водителя и смотреть, как навстречу мчатся другие трамваи, как за окном проплывают дома, мост через Днепр, под которым ползут баржи с неумытыми ржавыми бортами, закладывают пенные виражи моторные лодки, деловито снуют чумазые буксиры, на бортах которых домашними шлепанцами висели автомобильные покрышки. Только вот стоять рядом с вагоновожатым во время движения запрещалось. Об этом гласила строгая надпись на русском и украинском языках на стеклянной дверце водительской кабины. Поскольку украинского я не знал, то эта двуязычная надпись для меня была чем-то вроде Розеттского камня. Так шести лет от роду я стал Шампольоном.

Поговорить с водителем мне было очень надо. Дело в том, что я прочел и с грехом пополам перевел еще одно объявление на украинском, висевшее рядом. Говорилось в нем о ежегодном наборе на курсы водителей трамваев и троллейбусов при местном трамвайно-троллейбусном депо. Меня интересовали исключения в правилах приема – можно ли начинать обучение не с восемнадцати лет, а, скажем, с восьми. Два года я был еще готов, собрав волю в кулак, подождать. Размер зарплаты меня не беспокоил – зачем зарплата человеку, у которого есть мама, папа и бабушка. Отпуск по вполне понятным причинам меня тоже не интересовал – кто же бросит такое удовольствие ради отпуска. Больше всего мое воображение поражали льготы – бесплатный проезд на всех трамваях и троллейбусах! Бесплатные гаечные ключи и отвертки, которые – я сам видел! – были у вагоновожатых. Имелись, конечно, и некоторые препятствия в виде двух недавно выпавших молочных передних зубов. Втайне от бабушки я тренировался произносить «Следующая остановка – “Ленинградская площадь”». Получалось, мягко говоря, невразумительно.

Два года пролетели незаметно. Потом еще три. К бабушке я продолжал приезжать, но карьера вагоновожатого меня уже не влекла. В одиннадцать лет я вдруг совершенно точно понял, что лучше профессии самолетного конструктора ничего и быть не может. К тому времени первые шаги на этом поприще я уже сделал – по выкройкам из журнала «Юный техник» вырезал десяток или больше бумажных моделей самолетов и из купленного родителями специального набора тонких буковых реек, папиросной бумаги и резиновой лапши собрал действующую модель планера с резиномотором. На очереди была настоящая кордовая модель самолета с настоящим керосиновым моторчиком объемом целых два или даже три кубических сантиметра. Такое счастье стоило дорого – не сама модель самолета из реек, тонкой фанерки, проволочек и пластмассовых колесиков, а моторчик, стоивший целых пять рублей. С мечтами об этом моторчике я ложился спать и вставал утром. Ради него мне пришлось окончить учебный год на все пятерки. У меня была пятерка даже по поведению.

Помню, как мы вышли с папой из дверей «Детского мира», и я прижимал к груди коробку с надписью «Компрессионный двигатель» с такой силой, с какой потом не прижимал ни одну девушку и даже диплом о присвоении ученой степени. Впрочем, это папа вышел, а я уже летел, хоть и низко. Летал я дня два – ровно до того момента, когда пришлось этот двигатель запускать. Не раз, не два и не три ударял я, как было написано в инструкции, указательным пальцем по пропеллеру: все было напрасно – двигатель даже не чихнул. Уже и на пальце был синяк, уже и всплакнул я от отчаяния… Положение не спас даже папа. Почертыхался он полчаса или час, а потом пообещал забрать завтра утром двигатель на свой военный завод и там отдать его в опытные руки знакомого слесаря-инструментальщика. Так и сделали.

Ни через пару дней, ни через неделю, ни даже через две двигатель не запускался, хотя и разбирали его, и промывали его, и продували… От папы я услышал много новых слов о самом моторчике, о его изготовителях, о людях, которые принимали готовую продукцию и ставили треугольный синий штампик в технический паспорт…

После неудачи с моторчиком я отложил в сторону мечту о самолетостроении, тем более что к тому времени мной овладела новая – я решил стать полярником. Настольной моей книжкой была биография Руаля Амундсена – знаменитого норвежского покорителя Северного и Южного полюсов. Я спал и видел себя пробирающимся сквозь ледяные торосы, отстреливающимся от белых медведей и полярных волков. Кстати, о сне. Амундсен в детстве спал в комнате с открытым окном, но мне запретили родители, поскольку у нас с моей младшей сестрой была одна комната на двоих, а сестра же ни в Арктику, ни в Антарктику не собиралась. Однако я был упорным мальчиком и решил, пока мои жилищные условия не улучшатся, продолжать подготовку по другим, не менее важным направлениям.

Во всех книжках про полярников было написано, что питались они во время походов простыми галетами и пеммиканом. С простыми галетами в моем советском детстве были проблемы. Почему-то их в наш Серпухов не завезли. Зато мама где-то купила по случаю несколько пачек дефицитного печенья «Юбилейное». Из него делали торт «Муравейник» и шоколадные колбаски, когда приходили гости. Торт и колбаски я делать не стал – какие, спрашивается, колбаски, когда за тонкими стенками палатки мороз, снежный буран, треск ломающихся льдов… и суток не прошло, как кончилось «Юбилейное». Кончились также банка вишневого варенья без косточек и полпачки сливочного масла. Конец света эксперимента совпал с приходом мамы с работы…

Другой бы уже успокоился и путешествовал в страны с умеренным и даже жарким климатом, чтобы закаляться, к примеру, поедая суп или манную кашу. Вот только жаркие страны и манная каша меня интересовали в последнюю очередь. Потерпев неудачу с галетами, я принялся за пеммикан. Для настоящего полярника пеммикан был все равно что ром для настоящего пирата. Вот уж этот продукт нельзя было купить нигде ни по какому знакомству – его надо было делать самому. Сначала нужно было прокрутить мясо через мясорубку, выложить фарш на противень тонким слоем и высушить, после чего перемолоть в пыль на кофемолке. Мясорубка у нас была, а кофемолку я рассчитывал взять на время у своего одноклассника Вовки. После чего к этой мясной пыли добавляют растертые сухофрукты, сало, соль и специи. Потом… до самого конца я не дочитал, решив, что как дойду до нужной стадии – так и дочитаю.

Наученный горьким «Юбилейным» опытом, я не стал прокручивать все замороженное мясо, которое нашел в нашем холодильнике, а отпилил, поскольку ножом не смог отрезать, папиной ножовкой по металлу небольшой кусок и после того, как он оттаял, прокрутил его через мясорубку. Фарш выложил на маленькую фанерку и поставил на балкон, на самый солнцепек, чтобы он побыстрее высох.

На дворе стоял октябрь. С солнцепеком ожидались проблемы. Мало того – лил дождь, а потому я не стал сушить фарш на солнце, которого не было, а для начала обдул его горячим воздухом из маминого фена. Ближе к вечеру перед приходом родителей с работы я спрятал фанерку с так и не высохшим фаршем под кровать. На следующее утро недоношенный пеммикан был на ощупь все еще сыроватым и пахло от него… Тут я вспомнил, что по рецепту в пеммикан добавляют соль и специи. Из специй дома были перец, корица и ванилин. Ванилина в рецепте не было, но я так любил его запах, что однажды даже пробовал есть. Я посолил, поперчил фарш, а потом еще и пованилинил. Вы будете смеяться – вечером родители снова пришли домой с работы и… Зато можно было целый час закаляться, поскольку мама велела открыть окно – для проветривания.

Все же мечта о полярных путешествиях умирать не хотела. Мало того – к ней прибавилась мечта стать ветеринаром и лечить собак. Упрощая задачу, я решил обе эти мечты объединить и лечить не просто собак, а ездовых собак полярных исследователей. Для этой цели я хотел упросить родителей взять щенка от нашей дворовой собаки Найды. Понятное дело, что ни Найда, ни ее сын ездовыми собаками не были. Найда даже и в санки то детские не хотела впрягаться. Но я считал, что в этом деле главное дрессировка. Возьму щенка, воспитаю из него настоящую ездовую лайку, а потом у него пойдут дети, внуки… Эти уже будут ездовыми во втором и в третьем поколениях. В этом смысле я был тогда стихийным лысенковцем. Простой расчет показывал, что к концу школы у меня должно быть около полутора десятков отличных ездовых собак. Этого количества мне хватило бы для настоящей упряжки. Осталось только упросить родителей взять щенка. Упрашивать мы пошли вместе с сестрой. Она, правда, хотела котенка, но я обещал ей отдавать щенка для обрядовых девчачьих одеваний в кукольную одежду.

Короче говоря… если все мальчики и девочки, которым не разрешили взять щенка, или котенка, или даже чижика, возьмутся за руки и выстроятся в цепь, то эта цепь, может, и не дотянется до Луны, но уж точно обогнет земной шар по экватору никак не меньше двух раз.

Между тем школьные годы шли, шли, и надо было уже выбирать не мечту, но профессию. Какой уж тут, к чертям собачьим, полярник-ветеринар. Уже были мне подобраны репетиторы по математике, физике, и уже был готов я удавиться от тоски над задачами по механике и тригонометрии, как вдруг совершенно неожиданно для себя влюбился в палеонтологию. Как говорится, взял и уехал накануне свадьбы в Ленинград. В том смысле, что вместо репетиторов стал ходить на заброшенный карьер возле Оки и ползать там по осыпающимся склонам в поисках окаменелостей. Я уговорил папу сделать мне на своем заводе геологический молоток, потому как купить в магазине его было нельзя.

У меня была тоненькая, еще довоенная книжечка о геологических экскурсиях по Подмосковью для пионеров и школьников. В ней были черно белые фотографии аммонитов, белемнитов и прочих древних моллюсков. Отличить одни от других не представлялось никакой возможности из за ветхости книжки.

Из палеонтологической литературы у меня были еще рассказы Ивана Ефремова об экспедициях в Гоби и диафильм из жизни динозавров. Этот диафильм я засмотрел буквально до дыр. Диафильм – это такая целлулоидная полоска с последовательными картинками кадрами и дырочками по краям. Ее вставляли в железный или пластмассовый ящичек под названием «фильмоскоп» и крутили ручку. Крутить можно было как хочешь медленно и даже возвращаться назад, чтобы все зрители, особенно читающие по складам, успели прочесть подписи к картинкам. Теперь, конечно, для всего этого есть телевизор и пульт – нажал кнопку и перемотал… но разве можно сравнить удовольствие от кручения настоящей ручки с нажатием какой то кнопки?! А коробочки, в которых хранились диафильмы? Разве можно их поставить рядом с нынешними файлами? То то и оно. Во времена моего детства любой ребенок, у которого было два десятка таких коробочек, чувствовал себя не меньше чем директором «Госфильмофонда»! Да что диафильмы! Даже темные комнаты, в которых надо было их смотреть, были гораздо темнее нынешних.

Я так вошел в роль, что даже видел сны, в которых или убегал от динозавров, или охотился на них. Жалел я только о том, что еще невозможны путешествия во времени – тут бы я мгновенно взял с собой фотоаппарат, три километра пленки, ружье с усыпительными и разрывными пулями и айда в юрский или меловой период. Как охотиться на динозавра, я в общих чертах представлял – все это было описано в фантастическом рассказе Спрэга де Кампа «С ружьем на динозавра». Осталось только поступить на геологический факультет МГУ, на котором готовили палеонтологов. Попутно я хотел поступить на какой-нибудь филологический факультет, чтобы научиться писать научно фантастические рассказы, как мои любимые Спрэг де Камп и Иван Ефремов, но потом передумал – в конце концов, писать-то я умел, и даже с небольшим количеством ошибок, а правильно расставлять слова уж как нибудь…

В разгар моих приготовлений к карьере охотника за динозаврами и писателя фантаста приехала в гости бабушка и сказала, что палеонтологи, которые в ее представлении были младшими братьями геологов, сплошь люди безнравственные. Мужские геологи в этих самых своих палатках черт знает что вытворяют с женскими и потом лечатся от нехороших болезней. Вот недавно к ним в поликлинику, в травматологию, приходил один нефтяник по поводу перелома руки, а при тщательном осмотре оказалось…

С тех пор прошел не один десяток лет. Я не стал ни вагоновожатым, ни самолетным конструктором, ни полярником, ни ветеринаром, ни палеонтологом, ни даже писателем-фантастом. Теперь уж и не стану. Особенно писателем-фантастом. Знающие люди говорят, что фантаст, даже не очень талантливый, может выпить невообразимое количество водки. Что уж говорить о талантливых, а тем более гениальных… Никакие тренировки тут не помогут – писателем-фантастом надо родиться. Ну да не об них речь. Я родился химиком. То есть сначала я об этом не подозревал и думал, что родился вагоновожатым, полярником, палеонтологом и потому мечтал в совершенно разные стороны, как если бы эмбрион в утробе матери развивался поначалу то в головастика, то в чайку или вовсе в коалу, а потом одумался и стал превращаться в нормального человеческого младенца. Так и я одумался, когда увидел волнующе округлые колбы, тонкие пробирки, изящные стеклянные холодильники со спиральными трубочками внутри, бледнофиолетовое пламя газовой горелки, разноцветные кристаллы…

Но память обо всех этих внутриутробных мечтах никуда не пропала! Она хранится в каждом из нас. Взять, к примеру, меня. Порой, когда я в белом халате, думаю какие нибудь ученые формулы или говорю с умным видом подчиненным о том, что начальник всегда прав… мне так хочется зарычать голосом голодного тираннозавра, или зажужжать самолетным мотором, или сказать голосом вагоновожатого: «Следующая остановка – “Ленинградская площадь”», или написать обо всем этом рассказ, пусть и ненаучно- фантастический, что я ухожу к себе в кабинет, беру чистый текстовой файл и… Иначе можно лопнуть от всех этих голосов внутри. Это я вам точно говорю.