ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ПЕРЕЧИТЫВАТЬ СТАРОЕ, ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ В НОВОМ ВРЕМЕНИ

Это бывает опасно. Несколько раз я спрашивал у студентов, впервые прочитавших буквально на моих глазах «Превращение» Кафки, что именно они испытали в конце рассказа, когда родители и сестра покойного Грегора Замзы садятся в трамвай, — горе и сострадание или облегчение. Часть студентов (не скажу, какая) отвечала, что рыдали от горя по Грегору, часть признавалась в облегчении, мол, «наконец-то весь этот кошмар позади». Были и другие ответы: «Если честно, я вообще не понял, о чем там вообще и зачем». Но все-таки главное противостояние — между теми, кто погрузился в рассказ на условиях Грегора, и теми, кто прошел весь путь в шкуре сестры, родителей, а то и постояльцев семейства Замза.

Но есть и другое чтение, когда нужно оторваться от книги. Этот тип чтения завещан человечеству Рильке. Не случайно, стихотворение «Над книгой» или «За чтением» все снова и снова переводят на русский и замечательные поэты, и просто любители стихов. Вот это стихотворение в переводе Альберта Викторовича Карельского (1936–1993):

ЗА ЧТЕНЬЕМ

Я все читал. С тех пор как, хмур и строг,

дождливый день на стекла окон лег.

Я дня не видел, ветра не слыхал:

я все читал.

Я вглядывался в трудные страницы,

как в потемневшие от дум глаза,

и время собиралось, как гроза.

Вдруг у страниц светлее стали лица,

у слов стыдливей стали голоса:

то вечер, вечер вспыхнул в них зарницей.

Я все еще не поднял глаз, но строки

уже на части, будто нити, рвутся,

и врассыпную прочь слова несутся…

Теперь я знаю: там горят и льются

на сад огнем последним небеса; —

должно же было солнце оглянуться!..

И вот уж ночь кругом, и мир затих,

стал собранным, немногословным, строгим:

темнеют люди, ширятся дороги,

и странно внятен звуков смысл немногих,

что бродят где-то на путях ночных.

Теперь поднять глаза — каким понятным

вдруг станет все в величии своем!

И ум сольется с миром необъятным,

и мир привольно разместится в нем.

Еще прочней приникнуть взглядом жадным

ко всем предметам, темным и неясным,

к их молчаливым первозданным массам, —

земля все небо обоймет тогда.

И как последний дом, земле подвластный,

мне светит в небе первая звезда.

Но это — чтение вверх, к звездам и небесам. А что делать, когда читаешь — вниз.

Мне, например, было совсем не смешно, когда я прочитал в новостях, что некие женщины, вышедшие звездным вечером одна — вынести мусор, а другая — прогуляться с собачкой, увидели в мартовском небе две планеты — Юпитер и Венеру, но приняли их за огни опасного беспилотника и вызвали полицию.

В другой стране, но в том же полушарии Земли, я тоже смотрел на звезды, и сами собой строки Рильке пришли мне на память. На самом деле — страшные строки, потому что поэт видит, как земля наползает на небо. И я вовсе не хочу сказать, что вот, дескать, насколько мое восприятие небосвода тоньше, чем у обеих москвичек, зачумленных пропагандой. Может быть, я боюсь куда больше, чем обе они вместе взятые: ведь я-то знаю, что Венера — тетка Юпитера, что она куда опаснее для одуревшего человечества, чем грозный владыка Олимпа.

Чтение вообще заставляет забегать вперед. Например, недавно мне довелось прочитать переписку знаменитой переводчицы Риты Райт-Ковалевой и даже принять участие в ее издании. Из этой переписки я впервые узнал то, о чем только смутно, глухо я слышал в 1960-х-1970-х годах, когда говорил с бывшими ленинградскими блокадниками, переехавшими после войны в Москву.

Откровенно говоря, мне всегда казался странным такой переезд. Не раз и не два я спрашивал своих старших друзей, как они могли променять этот потрясающий город на Москву, и никогда ни от кого не слышал вразумительного ответа. До тех пор, пока несколько лет назад не прочитал названную переписку.

Дело объяснялось вот как. Некоторые знакомые и старшие друзья мои были вывезены из Ленинграда в эвакуацию под самый конец блокады, некоторые — в состоянии тяжелой дистрофии. Вернувшись из эвакуации, они обнаруживали, что жилье их давно занято другими, а иногда даже и перестроено так, что и узнать ничего уже было нельзя. Блокадниками они официально не считались, хотя могли провести в городе почти всю блокаду. Но — почти, а не всю. Одна семейная пара пыталась оспорить право на две свои комнаты в большой коммунальной квартире аж до 1949 года. Но тут грянула борьба с «безродными космополитами», и знакомым намекнули, что им как «лицам еврейской национальности» лучше покинуть город в направлении старой столицы, иначе они поедут еще дальше на восток или на север.

Вот почему, когда я читаю о том, что общее горе якобы сплачивает людей, что в беде проявляются лучшие свойства человека, легкий стыд за сильное недоверие охватывает меня. Конечно, в данном случае речь идет только о какой-то части людей. Большинству эти заботы не ведомы. В конце-то концов, почему героические жители города, продержавшиеся всю блокаду, должны были делиться хоть чем-то с теми, кто последние месяцы войны «грелся в Ташкенте»? Разве не так?

Вот и сейчас оккупация части территории Украины российскими войсками вызвала большую волну беженцев. По разным данным, в РФ въехало из Украины не меньше двух миллионов украинцев, в Европу — от шести до восьми миллионов, а сколько точно убежало в Европу и Азию из РФ, не знает никто — от 800 тысяч до одного-двух миллионов человек. Но то, о чем в 1940-х годах в СССР говорили шепотом, сегодня громко обсуждается в соцсетях.

Вместо романов и стихов мы читаем сводки с театра военных действий и аналитические статьи о демографии. Например, мы узнаем, что до 1991 года население Украины было больше 50 миллионов человек. А сегодня, пишет британский «Экономист», в разгар российской агрессии, осталось меньше тридцати миллионов. Кстати, и в стране-агрессоре население, говорят, сократилось с 1991 года, и нынешние цифры — такое же вранье, как все остальное: за людьми, говорят, и ломанулись в Украину, «биополитика» называется.

→Население России сокращается пятый год подряд. Эксперты считают, что война может все усугубить

Но выговаривать эти числа, эти миллионы, это все равно что смотреть на холодное звездное небо. Все ли эмигранты, релоканты, беженцы вернутся туда, откуда их прогнала война? А и вернутся они, как-то встретит их родная страна? Признают ли в них старые соседи по-прежнему своих? Последние строчки стихотворения Рильке «Читающий» лучше перевести суровой буквальной прозой:

«Когда я смогу разглядеть вещи и торжественную простоту людей, земля начнет расти и, кажется, охватит весь небосвод, а первая звезда станет светом последнего дома».

Скольких звезд, свет которых долетает до нас сегодня, давно уже не существует? В скольких окнах никогда больше не загорится свет?