Александр Иличевский

Есть вещи, которые трудно забыть. Есть вещи, которые незачем помнить. И есть вещи, которые вдруг всплывают в памяти и приносят с собой некий ключ, некую метафору, которая помогает осознать не только нынешнее время, но и место, которым оно было порождено.

Когда-то мне было одиннадцать лет, и я жил в подмосковном городке на сто первом километре. Нравы в этом городке были разные, но детство – милостивая сущность, поскольку скрасит многое, если не все. В школе у меня была выдающаяся классная руководительница, донесшая до нас как-то на политинформации, что Сталин – убийца.

Наша детская компания упоенно играла в хоккей, рыбачила, ходила по грибы, а также на кружки и факультативы. Неподалеку на берегу Москва-реки стояли несколько усадеб, в частности усадьба Лажечникова и та, где гостил Гоголь незадолго перед тем, как спалить второй том «Мертвых душ». Мы решали задачки из заочной физтех-школы, ездили в МГУ на олимпиады. В то же время во дворах и между районами подростки рубились не на шутку, ходили стенка на стенку, с дрекольем и велосипедными цепями. Однажды в такой драке убили одного парня, а тело положили на рельсы Казанской железной дороги. После чего перед похоронами его родственники бродили, ориентируясь на воронье, по шпалам перегона Цемгигант—Пески и собирали человеческие останки с помощью бельевых щипцов. Случались и бытовые и преднамеренные убийства, и групповые изнасилования в лесополосе. И вот один «невинный» случай всплыл сейчас в памяти яркой картинкой.

В какой-то период времени местным жителям стали выделять делянки под картошку. Но что вырастет в глиноземе? Поэтому перед Пасхой привезли с заброшенного кладбища несколько грузовиков землицы. И разбросали по делянкам. И мы, дети, которые только что на плотах на просторах вешних вод за гаражами репетировали Чесменское сражение, вдруг заметили всеобщую суету с этими грядками. Дело в том, что та кладбищенская земля очень сильно отличалась от простой земли, которая была у нас всегда под ногами. Дети – существа малые, их удел – то, что близко: песочница, камушки, окаменелости из карьера, – в общем, мы были спецами по тропинкам, валунам, оврагам, разработкам известняковой добычи, то есть всему, из чего состоит библейский человек. Так что не было ничего удивительного в том, что черная жирная земля, наваленная поверх проталин, привлекла наше внимание. Мы ходили по будущим грядкам, брали в руки комья этой странной невиданной земли – и добывали из нее… кто обломок черепа, кто осколок челюсти. Родители нам потом отчетливо вломили, так что больше мы на эти огороды не ходили. И это, повторяю, было – обыденностью. Вот такая картошечка обреталась потом у местного народа. Русское время такое: такой советский двадцатый век, родивший век двадцать первый, который теперь разворачивается перед нами. Всем и раньше, и теперь наплевать, кто в землю раньше ляжет, а кто потом из этой земли с костями достанет картошечку для пропитания. Сегодня ты, завтра я, – так что без обид, земеля. Это и есть девиз не только архаики, но и самого ада.

Мой любимый поэт Елена Шварц писала, что у каждого примечательного писателя можно определить принадлежность к какой-либо стихии. Мне эта идея нравится, потому что я вообще поклонник системы тел великого ученика Сократа. Например, Марина Цветаева – это стихия воздуха. А Иосиф Бродский – воды. Андрей Платонов – писатель, конечно, земляной, писатель земли. У него есть рассказ про войну, где красноармеец сходится с немцем в рукопашной в окопе. И постепенно оба солдата погружаются в грязь, в землю, замешивают друг друга в нее, и перестают различать один другого. Перестают понимать, где враг, а где правый. Платонов, конечно, с его «Котлованом» отлично понимал, откуда берется русское время. Понимал, что в нем только смерть кормит. Понимаем теперь и мы.