Александр Иличевский, писатель

Меня совсем перестал волновать культурный перегной — те детали, состоящие из человеческого вещества — слабости, силы, достоинства, малодушия, подлости, зависти, благородства. Всегда литературу заливала такая сущность, как писательская личностная пена, из которой формировались репутации и легенды. Писатели далеко не золотые червонцы, чтобы нравиться любому, но сейчас время такое, что все словно сделано из гиперболы. Любой поступок отзывается громом нравственного результата. Я бы назвал этот тип времени — «эпохой Эзры Паунда».

Сейчас важен каждый звук личной речи, сейчас личная жизнь становится словом помимо тебя. Сейчас важно не только, уехал ты или остался, чтобы сопротивляться или мучиться; не только то, что ты говоришь, но и то, о чем молчишь.

Я всегда и сызмала испытывал изумление, наблюдая жизнь литературы. Столько я видел всякого, что часто приходилось буквально закрывать глаза руками. Я видел «главных» писателей, заискивающих перед властью — в то время, как власть брезговала им дать лизнуть сапог. Все вокруг кишело всегда не только друзьями, с которыми не нужно было и врагов, но и чистопробными врагами, выворачивающими наизнанку любое твое достижение.

Столько недоброжелателей, сколько я видел в своей жизни, — способно существовать только в противовес доброму расположению тех или других, о которых мне не забыть, ибо благодарность — наиболее ценимая мною форма теодицеи.

Сейчас, в это самое время Паунда, огромные пласты литературы молчат. Литературная жизнь превратилась в жизнь без половых органов. В ней царит либо зло, основанное на самых низменных точках боли, в том числе и на антисемитизме; либо это некое эхо мирной жизни — в расчете на установление мира когда-нибудь, — но это как раз те самые благие намерения, которые не просто ведут в ад, а уже привели. За границу перебрались не только те, кто ничего общего не желает иметь с властью, но и те, кто не против был к этой власти примкнуть. Страх равняет многих, придает что ли благородство жертвы. Картинка очень пестрая, разнообразная, но рано или поздно по ней двинется клинок правды. Ибо справедливость не потерпит существования без воздаяния. Обвал справедливости уже случился. Разум и смысл потерпели мрачное поражение от инертности, с какой продолжают ходить трамваи и устраиватся книжные выставки достижений словесности. Я не спрашиваю, как их устроители и участники будут потом смотреть в глаза истории. Я знаю — каким выражением лица это будет сопровождаться, знаю дословно тот лепет, который будет все это озвучивать.

Но не волнуйтесь. Ничто не окажется забыто. Паунд оправдан не будет.