Александр Иличевский. Две миниатюры

Впервые Кафку я взял в руки на третьем курсе на съемной даче в Шереметьево. Дело было в январе, но, помню, слышна была оттепельная капель, барабанившая по подоконнику; время от времени страшно орали кошки. Вечерами за стеной хозяева пили водку и смотрели трансляцию гипнотических сеансов. Поначалу они заглядывали ко мне — звали присоединиться, но я отнекивался учебой, хотя сессию сдал досрочно. За оттаявшим окном чернели и покачивались от ветра ветви сада, меж облаков ярко горели звезды. Иногда шедшие на посадку самолеты сокрушали дачу, все в ней тогда плясало и тряслось, как во время грозы, и с лосиных рогов над каминной полкой сыпалась пыль. Я перевернул последнюю страницу «Процесса» и понял, что только что закончил читать некий библейский текст. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что литература — нечто, что не меньше участвует в создании мира, чем некогда случившийся Большой Взрыв. Это понимание началось именно с Кафки — наверное, потому что в нем сила творения литературной вселенной отчетлива, как натяжение струны при звучании скрипичного концерта. В конце концов, роман «Америка» написан исключительно на основе не личного опыта, но понимания опыта вообще. Кафка невозможный писатель per se — поскольку ключ, крючок, на который он ловит читателя: смотреть в корень без жалости к себе и миру; он не столько приободряет, сколько дает понять, чем мир на самом деле является — дном, от которого можно лишь оттолкнуться. Иными словами — цветаевскими словами: «На твой безумный мир. Ответ один — отказ». Но Кафка идет дальше: он отталкивается от самого отказа и как-то ухитряется парить за счет ритуала удивления. Была такая история в немецком концлагере. Собрались узники-евреи праздновать субботу. Но перед тем, как приступить, решили вынести на обсуждение насущный вопрос: есть Бог или Его нет. И пришли к выводу: нет Бога. И тут настала пауза. Никто не знал, что делать дальше. Но как-то само собой получилось, что все вздохнули и стали читать субботнюю молитву… Разве автор этой истории не Кафка? Разве Кафка не дает что-то большее, чем вера в хороший или не очень конец? Что-то более надежное, чем самый мир — понимание мира.

********************************************************

Чехов прежде всего тревожит и только потом восхищает. В этом смысле этот писатель — всегда драма. Весь опыт его текстов – это последовательный, детальный провал гуманистического проекта «новый человек». Начало века Чехов встретил в полном расцвете сил и таланта. И тревожит как раз то, что при всей вооруженности оптикой человечности писатель грустно сформулировал своим творчеством: человек никогда, ни через сто, ни через двести лет не станет прекрасен.

У каждого писателя за спиной есть той или иной интенсивности попытки изменить себя, а значит и немножко мир. Поскольку опыт существования – единственный товар литературы. Но Чехов прежде всего рассказывал истории – языком, талантливость которого относилась к новому канону. Сама по себе свобода А.П. от наследий титанов – Толстого и Достоевского – говорит о чрезвычайном преобладании его таланта, о принципиальном модернизме. Никто так не писал, как Чехов, никто так и не сумел писать, как он.Чехов умел говорить о главном и при этом неприметном. История с «Черным монахом» больше тревожит не мистическим содержанием, сколько проблемой воли гения, говорящей нам лишь об одном: творческие способности суть случайность.

Или о чем, скажем, рассказ «Дом с мезонином»? Да ни о чем, кроме как о том, что текст этот – образец русского языка, и в то же время о треугольнике влюбленности, о том, что творчество и любовь – это сестры. Этот рассказ упоителен вне сюжета, он каким-то образом оказывается предельно укоренен в ландшафте усадебной жизни, есть в нем что-то от Wuthering Heights, где вересковые мыслящие пустоши точно такие же герои романа, как и персонажи.

Чехов – мирового значения писатель, чье возникновение в русском языке настолько же чудесно, насколько и невозможно. Понятно, что творческие способности – это уже невозможность, но удивительная универсальность человеческого существа, с которой работал Чехов, — это то, что оборачивает нас лицом от Петербурга и Москвы к миру вообще. Мне необыкновенно нравится, что писатель не пожертвовал ни словом истины, чтобы стать таковым – писателем далеких времен, то есть будущего.