«Увозя с собой Москву» Эссе Алексея Поликовского о писателе Борисе Зайцеве

Оправившись от сыпного тифа, писатель Зайцев собирается в дорогу. Эта дорога — из России, в изгнание. Но ведь и нет уже той России, которую он хранит в памяти: «Мало осталось этих домов, террас, покойных видов с них, покойных семей, мирно пьющих чай на воздухе. Многое сожжено, попалено, — как в видимости, так в душе. Но мы живём. И мы за что-то заплатили: за свои неправды, за прошедшее. Меч Немезиды многое сразил. Но, всё-таки, живем. И даже чай пьём на террасе маленького дома, и обедаем, в дни тёплые. И пообедав, как сейчас, играем с братом в шахматы, за стареньким столом, крест на крест ножки, с крупными квадратами для шахмат, белыми, гнедыми».

Прощай, Москва! Зайцев — москвич, Москвой освещена и наполнена его проза, чудесные дали Москвы его герой и он сам видел с верхнего этажа дома Нирензее, по московским церквям на Пасху ходила его героиня — и он сам тоже ходил. В Москве он счастливо жил по «разным Остоженкам, Спиридоновкам, Богословским и Благовещенским». В Сивцевом вражке тоже жил. Ещё жил в доме на углу Спиридоновки и Гранатного. Прощай, «Москва, голубушка», как говорит одна из его героинь, а другая говорит «певучим московским говором», прощай, город, где на Тверской пахнет тёплым хлебом из булочной Филиппова, а Пушкин, опустив голову, смотрит на разъезжающие по площади трамваи. Прощай, Пречистенка и бульвар, по которому когда-то гулял Гоголь. Прощайте, когда-то бывшие «московское объяденiе и хохотъ», когда-то «полубогемская, сытая и ветром подбитая, и талантливая и распущенная» Москва.

Взрослые думали, что уезжают на время. Но дочка, десятилетняя Наташа, сказала, глядя в окно поезда: «Папа, мы никогда не вернёмся в Россию».

Зайцеву выпало жить в Мировую Ночь (выражение Леонида Андреева). В этой ночи он нёс свой тихий нетленный свет. В изгнании не вспоминал Россию, а воссоздавал. Ушедшая, исчезнувшая, она чудом возникала на его страницах во всей своей милой красоте и скромной прелести: «Мы идём где-нибудь в белеющем берёзовом лесочке в Бутове. Май. Зелень нежна, пахуча. Бродят дачницы. Привязанная корова пасется у забора; закат алеет, и по жёлтой насыпи несётся поезд, в белых или розовеющих клубах. С полей веет простором и приветом родной России».

Не знал, когда это писал, что на месте, которое он так нежно и поэтично вспомнил, теперь расстрельный полигон и дачи энкаведешников.

Жизнь перевернулась. Немыслимое случилось. «Те, кто тайком ходили к нам на «явки», ездят теперь в автомобилях, живут в Кремле, носят почтенный титул убийц наших детей. Те, кто тогда волновались и спорили, друзья и враги — одинаково оказались в изгнании».

Мягкое, ласковое просветление не оставляет его во все долгие десятилетия жизни во Франции. Сколько ласковых уменьшительных в его прозе! Берёза у него роняет не лист, а листик, у девочки головка и ножки, чай со сливками заедаем не мёдом, а медком, если идти — то тропиночкой, а ещё рябинка, завалинка, крылечко. И какой прозрачный, нежный, исполненный божественной красоты у него мир, словно и нет в этом мире войны, разрушений, бледных изголодавшихся лиц, палачей во френчах, ужаса, смерти. Клёны у него — златоогненные, дали сентября — нежно-серебристые, море — то пенно-синее, то бледно-сиреневое. А жизнь? Жизнь в его глазах — тонкая, непостижимая тайна.

Всё для него сливается воедино — покинутая Россия, с её лиловыми полями и синеющими лесами, прежнее счастье, когда в незамутнённые времена был балкон, утонувший в жасмине, и «пушок весеннего тополя, упавший на страницу Correspondance», сладковатый запах ладана в сумрачных храмах, малиновый звон, лик Христа на тёмных иконах, перед которыми желтеют тонкие свечи с колеблемым огоньком. Россия для него пронизана смиренной верой. В Берлине его дочка Наташа каждый вечер, стоя на коленях, молилась и повторяла трижды: «Богородица, Дева, Матерь Бога, сохрани Православную Россию». Но сохранять было уже нечего.

И его жена Вера тоже молилась трижды в день — за своего расстрелянного сына Лёшу и за друзей и родных, оставшихся в России. «Мне легче. И им легче. Это наверное знаю».

«И вот Россию нужно вымолить, и мы опять её увидим» (Из письма Веры Зайцевой Вере Буниной, 8 июля ст.ст. 1924). Куда ушли их молитвы, их тихие, шёпотом произносимые слова? Не вымолилась Россия.

После Берлина и краткой остановки в Италии они приехали в Париж. Сняли квартиру, в которой прежде жил Бальмонт, а у них одно время в этой квартире снимала комнату Тэффи. А Бальмонт спивался на глазах всей русской эмиграции, и сходил с ума, так что ему вынуждены были связывать руки и ноги. Потом сменили квартиру и тридцать два года жили на улице Рю Тьер, которую Зайцев за её уродство называл «Растеряевой улицей». «Зайцевы раскинули свой добротный быт, бедный, но прочный… при бедности была не только гордость и лёгкость, но даже какая-то весёлая сила». (Нина Берберова). Надо было зарабатывать, и он читал со сцены свои рассказы, хотя не любил этого. Однажды читал в полночь на вечере танцев, бриджа и покера — терпеть такого не мог, но зато за вечер собрал столько, сколько нужно на квартиру за год. Немецкое издательство купило у Зайцева роман «Золотой узор» — ещё деньги. Иногда денег не было совсем, полное безденежье, и приходилось просить в редакциях. «Материально нам дико трудно» (Вера Зайцева, в письме). В такой жизни каждый сантим на счету, поэтому когда одно издание предлагает Зайцеву 1 франк 50 сантимов за строку, а прежнее давало 1 франк — это событие для семьи. Радостное.

А вот ещё способ жизни писателя в изгнании — напечатать свою книгу тиражом сто экземпляров и продавать с автографом друзьям, знакомым. Но бывало, что книгу приходил купить кто-то незнакомый. Тогда опять радость, они так и называли это в семье: «Тихая радость в окопах».

Зато когда Бунин в 1933 году получил Нобелевскую премию, то среди многих дал денег и старому другу своему Зайцеву. Деньгам сразу нашлось применение: Зайцев и его жена Вера сделали себе новые зубы. И ещё на два платья хватило Вере.

Алексей Толстой сказал Зайцеву, пока ещё не отбыл в Совдепию, к гонорарам, местам в президиуме, автомобилю: «Борька, Борька, ты дурак. И Вера дура. Вы всегда были нищими, и при всяком режиме будете нищими. Потому что ты дурак». Много лет спустя Зайцев пояснил: «Он разумел под этим то, что я не кланяюсь большевикам в ноги, — и вообще никому не кланяюсь».

В 1932 году его попросили ответить на вопрос анкеты: «Что вы думаете о Ленине?» — «Ленин настолько мне мерзок, что ни думать о нём, ни о нём писать — никак не могу», — коротко ответил просветлённый, вежливый, благожелательный к людям, не пишущий о политике Зайцев.

Ту Россию, которую Борис и его Вера знали и любили, срывали лопатами в прямом смысле этого слова: срыли могилы в Алексеевском и Новодевичьем монастырях, разбитые кресты свезли на помойку, на месте, где похоронен молодой офицер, сын Веры Алексей, устроили футбольное поле.

В Россию, оставшимся там родным, Зайцевы, и сами часто без денег, посылали деньги — два доллара, десять долларов. Мать Зайцева, Татьяна Васильевна, шестнадцать раз подавала документы на выезд, ей шестнадцать раз отказывали. На семнадцатый неизвестно почему дали разрешение, и он уже собирался ехать в Берлин встречать её, но она не приехала — разволновалась и умерла от сердечного приступа.

В 1927 году Зайцев поехал на Афон. Многое там видел чудесного и прекрасного, монастыри, монахов, библиотеки, море, скиты, кельи, отшельников, многое… Всё здесь было не-Россия: лавры, камни, кипарисы, оливки, сиреневое море, но однажды на лужайке запах сена вдруг вернул ему Россию наплывом, видением — «запах нежный и столь для русского пронзительный».

Видел он на Афоне, в монастыре, черепа монахов, аккуратно расставленные по полкам в шкафах, и чистые кости, штабелями уложенные от пола до потолка под табличкой: «Мы были как вы. Вы будете как мы». Ужас внушает всем нам смерть, страшит нас собственное исчезновение — но он и с ней примирился, и на неё смотрел светлым взглядом. «Дождь прошумел на кладбище, а потом светлей закурились в выглянувшем солнце купола. И ласточки над крестами прореяли». Так в изгнании он писал — о смерти и похоронах Чехова, на которых был когда-то.

«Ничего не было, ничего и не будет».

«Всё было уже, и всё будет».

Это у него уже почти буддизм.

И всё у него поэзия, даже то обычное, земное, в чём никто поэзии не увидит: «…за попом, проехавшим в тележке, клубилась золотая пыль».

Книги Зайцева, изданные до революции, «разлетелись дымом по лицу Совдепии». В изгнании читателей мало (книга Зайцева о Валааме издана тиражом 500 экземпляров), надежды, что издадут в СССР, нет. Да он бы и оскорблённым себя ощутил, если б издали — ни разу за полвека в изгнании не поколебался в том, что там — нечеловеческий, мерзкий режим. Никогда не жалел, что избрал изгнание — жизнь хоть и трудную, но со свободой писать то, что хочешь, а не то, что велят. Чуть склонив голову к левому плечу в своей маленькой парижской квартирке, он писал, писал и писал, а чтобы подбодрить себя, раскрыть память, освободить душу, выпивал рюмку красного вина; во время войны, когда вина не было, выпивал рюмку уксуса. В эмигрантских газетах и журналах его имя и фамилию писали Борисъ Зайцевъ, текстов его там разбросано сотни — и до России они не доходили. Эта отверженность, и бедность, и две мировые войны, и малая кучка читателей — другого бы изнурили и придавили, но не Зайцева, про которого знавшая его Галина Кузнецова написала в дневнике, что он — «с видимым удовольствием глядящий на всё и всех». Сам о себе он говорил, что в нём есть «приятная умеренность». Значит, он поправит на носу роговые очки с круглыми стёклами — и творит то, что сам назвал «сладостный наркоз искусства».

Русский писатель для него — не звание, не положение, это душа и характер. «…как порядочный писатель русский, он вставал поздно; как москвич — бесконечно распивал чаи, наливал на блюдечко, дул, пил со вкусом; к приходившему относился с великим дружелюбием». Так Зайцев написал о Леониде Андрееве. А о себе, о себе самом, бескорыстно преданном литературе, начинавшем корректором в газете «Правда», в Москве на Большой Дмитровке вечерами и ночами сидевшем в ресторане за одним столиком с другом своим Буниным — как сказал? Вот так: «с тем сознанием делаемого дела, которое всегда есть у писателя, если даже разумом он понимает, что, в сущности, никому до его писания дела нет».

Но только ли это? Только ли желание одурманить и одурманиться сладким наркозом двигало им, когда он лёгким своим пером писал многочисленные рассказы, повести, воспоминания? Не было ли тут чего-то другого, лежащего глубже, не столь и не сразу видного, твёрдого и горького под потоком его мягкой ласковой прозы, про которую ещё до революции ему говорили: «Зайчик, ты опять свой мармелад развёл?» Никогда не тяготеющий к краткости, обычно вольно-многоречивый, словно качающий себя и читателя на волне свободного повествования, тут он был краток и твёрд: «Мало дано, долг остался».

Мало отдавал там, тогда, в той утонувшей во времени России, тем людям, которых уже нет, которые умерли в голодные годы революции, которых убили в подвалах и концлагерях, которые отошли из барского быта с охотами и театрами в сухую тёмную смерть — мало согрел их своим теплом и своим словом, по молодости лет, по неумению, по ранней нечёткости дара. Перед ними всеми, кто жил тогда и там, в той России, остался у него долг, и он отдавал его долгими десятилетиями, создавая русскую прозу в чужой стране.