Гасан Гусейнов. КАК ПРАВИЛЬНО НАПИСАТЬ О СМЕРТИ

Под занавес 2022 года новостные ленты принесли сообщения о смерти от старости и болезней нескольких видных персон еще прошлого, двадцатого века. Тут тебе и вышедший на пенсию папа Бенедикт Шестнадцатый, и бабушка европейской моды Вивьен Вествуд, и величайший футболист, как говорили еще недавно, «всех времен и народов» Пеле. Нельзя сказать, что смерти этих выдающихся людей прошли незамеченными. Но на фоне организованного смертоубийства российскими ракетными обстрелами украинских городов даже бульварные издания, обычно раскручивающие и смерть звезд, провожают почившие селебритиз без особой помпы.

Отношение к смерти в обществе меняется из поколения в поколение. Советская эпоха, как многим кажется, приучала относиться с уважением только к трагической гибели героя на боевом посту. А вот смерть от болезни или от старости, во избежание распространения уныния в обществе, в литературу и в масс-медиа старались не пускать. До войны в РФ выходил основанный антропологом Сергеем Моховым журнал «Археология русской смерти», и я в нем кратко подытожил свой опыт переживания этой самой «советской смерти».

► Смерть в СССР, или Последствия одного бессмертия // Археология русской смерти № 1 (4) 2017

Но нападение путинской РФ на Украину заставляет нас по-новому посмотреть на происходящее. Как получилось, что очевидное беспредельное и беспричинное убийство детей и взрослых прошло мимо миллионов людей в Росфедерации? Осколок ракеты убивает в Харькове старика, который прошел вторую мировую, выжил в лагере для военнопленных, а тут вот не уцелел под братским обстрелом. Неужели и в самом деле, как думают некоторые, есть какая-то матрица, какая-то программа, обесценивающая чужую жизнь?

Я так не думаю. Больше того, даже читая начало романа Александра Пушкина «Евгений Онегин», которое все советские школьники в обязательном порядке учили наизусть, я не могу с уверенностью сказать, что именно воспетый могучей лирой Пушкина цинизм Онегина является ключом к пониманию советского наплевательства на смерть и — как следствие — на жизнь человека.

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Его пример другим наука;

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя!»

Так думал молодой повеса,

Летя в пыли на почтовых,

Всевышней волею Зевеса

Наследник всех своих родных.

Несколько десятилетий назад телезритель посрамил «знатоков» в передаче «Что? Где? Когда?», задав тем вопрос, какой инструмент начинает оперу Чайковского «Евгений Онегин». Я тоже не знал правильного ответа, а инструмент этот оказался контрабасом. Незаметный непрофессиональному слушателю музыки, низкий звук струны этого совсем не громкого инструмента напоминает читателю первую строфу романа, и тут только начинаешь вспоминать, что это легкое онегинское отношение к смерти мы в школе и обсуждали легко и непринужденно. Что стариковское дело — помирать, а молодое дело — презирать старость. Тем более старость аристократа и крепостника, оставляющего наследство молодому «повесе».

С этим загадочным словом — повеса — мы потом встретимся у Есенина, в строчках, которые Мандельштам писал в «Четвертой прозе»:

Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:

…не расстреливал несчастных по темницам… Вот символ веры, вот подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы.

Не злодей я и не грабил лесом,

Не расстреливал несчастных по темницам.

Я всего лишь уличный повеса,

Улыбающийся встречным лицам.

И Онегин — повеса, научивший советских школьников презирать старость, но и Есенин — повеса, не желающий участвовать в состязании злодеев за право пускать кровь в Советской России.

В первой четверти девятнадцатого века повесы не считали убийство на дуэли убийством. Но и мысли о старости и о возможной подготовке к собственной смерти не успели — в силу молодости лет — угнездиться в голове слишком рано уходивших поэтов.

Современник Пушкина — Тютчев — доживет до преклонных по тем временам лет и признается, что жизнь старика — «подстреленная птица», которая «прижавшись к праху, дрожит от боли и бессилья».

Между тем онегинское дерзкое отношение к смерти засело, как заноза, в четырехстопном ямбе. Взрослому поэту-эмигранту удается подготовиться к смерти на чужбине: он ведь уже частично умер, оставив отечество, так что находится в знакомой материи. Так, Ходасевич пишет в 1921 году:

Когда б я долго жил на свете,

Должно быть, на исходе дней

Упали бы соблазнов сети

С несчастной совести моей.

Какая может быть досада,

И счастья разве хочешь сам,

Когда нездешняя прохлада

Уже бежит по волосам?

Глаз отдыхает, слух не слышит,

Жизнь потаенно хороша,

И небом невозбранно дышит

Почти свободная душа.

И все же это — индивидуальная подготовка к смерти. К тому же смерти, хоть и желанной, но не добровольной. И — главное — к своей смерти. Незадолго до конца 2022 года главный людоед нашего времени, сам смертельно боящийся любого возможного повреждения, встречался с матерями убитых российских солдат. Обращаясь к одной из них, людоед сказал, что ее сыну несказанно повезло: тот мог бы умереть от водки или под колесами пьяного водителя, а так — пал вроде бы по приказу главнокомандующего как бы за родину.

Эта готовность распорядиться сотнями тысяч чужих жизней ради утоления собственных комплексов парализовала многих, вселив во вчера еще обыкновенных людей поразительный новый культ смерти.

Некоторые российские товарищи договорились со Смертью, посеянной Россией в Украине, так сказать, творчески: они решили окунуться в давнее и недавнее прошлое, делая вид, что не замечают Смерти и ее верных слуг. За это Смерть, видимо, пообещала товарищам успех у читателей, которые, возможно, тоже решили, что от этого договора получат свой профит — хорошую литературу — надежный и недорогой транквилизатор без побочки.

Но ведь читатель часто — ребенок, или ведет себя, как ребенок. Для такого наивного читателя, да и для себя самого, Осип Мандельштам написал в 1932 году:

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца

Невыспавшееся дитя,

А мне уж не на кого дуться,

И я один на всех путях.

Стихи эти многим примечательны. Например, они опровергают распространившееся в последнее время убеждение, что современная молодежь вместо правильного «он сказал (увидел), что» говорит «он сказал (увидел) то, что». Разбирая этот случай (так действительно стали говорить в последнее время), я высказал предположение, что это явление — следствие тяги к несуществующему в русском языке артиклю. А вот в стихах Мандельштама «забываем без труда то, что мы» и т. д. Значит, так могли сказать и раньше, просто делали это реже.

Но главное в стихотворении, конечно, не это. Его первая строфа подобна трактату о некой распространенной ошибке сознания. Эту ошибку даже прозой пересказывать не надо, настолько всё лаконично сказано в первой строфе о лицемерии так называемых взрослых, которые только делают вид, что заботятся о детях. А ведь детеныш человека куда ближе к смерти, чем взрослый.

И тут приходит вторая строфа, объясняющая первую уже на другом языке, другим стилем. Для верности, для попадания этой строфы строго в цель Мандельштам повторяет метром и ритмом стиха его содержание. Длительность «обиды», которую «тянет с блюдца» ребенок, воплощается в следующей строке тянущимся словом «невыспавшееся». Первые две строки этой строфы — это погружение в долгое-долгое детство, в кажущиеся бесконечными и серьезными детские обиды. И тут наступает мгновенное осознание резкого конца приютного детского мира с его счастливой возможностью каприза и с такой обидой, которую обязательно устранит некто, на кого ребенку позволено «дуться», кто защитит и обнимет свое «невыспавшееся дитя».

Повзрослевшее дитя вдруг обнаруживает себя оставленным в мире без поддержки, без подсказки, куда, каким путем идти дальше: ведь идти придется без защиты, без того взрослого, на которого ребенку можно было дуться хоть до конца света.

Но этот конец света наступил мгновенно. Смерть поджидает оставленного без родительского попечения одинокого человека, заброшенного в этот мир, где и взрослые-то люди еле выживают, что уж говорить о детях! Как объяснить ребенку, что такое смерть, когда взрослым людям так не хочется о ней говорить?

Но говорить придется, это вообще будет главной темой послевоенного разбора полетов. А заключившим пакт со Смертью придется учиться о ней писать, она же их настоящая боевая подруга.