Александр Иличевский о своём отце

В неурожайные времена отец отправлялся на заработки и перепробовал множество разнообразных занятий. У него был особый набор работодателей, то и дело его увольнявших, но не державших на него зла. Любимой была работа смотрителя аттракционов в луна-парке — иногда под настроение, или перебрав лишку, или закончив большое стихотворение, или придумав для него особую строфу, отец сам вскакивал в «Лабиринт ужасов», куда, опустив рубильник, отправлял вагончики, и изображал пирата. Нацепив треуголку, свернутую из газеты, какой в его детстве покрывали голову маляры, прижав фонарик к подбородку, он скакал, размахивал руками, зловеще хохотал, прыгал на одной ноге, грозил костылем, ухал, свистел и кривлялся в глазной повязке, а дети визжали от счастья.

Второразрядной, но на безрыбье годной он считал работу в архиве страховой компании «Клаль битуах», где в пыльном полуподвале, пахнущем казеиновым клеем и старой бумагой, как в библиотеке, он наклеивал на отсортированные папки новые индексы и расставлял по полкам. Не раз и не два был уволен оттуда, потому что бегал то и дело через дорогу в музыкальную лавку — послушать новые диски, на которые у него не было денег.

Покуда зависал в Тель-Авиве, торговал мороженым в Неве-Цедек, родном квартале Офры Хазы — еврейской королевы Марго с голосом сирены, выросшей, когда на улицах Неве-Цедека еще не было асфальта и прохожие брели по песку по-бедуински, скользя в сандалиях, будто на лыжах, едва поднимая ноги, среди трущоб йеменских эмигрантов.

Плохонькой работенкой было мытье окон в магазинах — на велосипеде, с ведром, со скребками и тряпками. Здесь приходилось иметь дело с затертыми от старости, как искорябанная кинопленка, окнами, то и дело ругаясь с заказчиками, крохоборами от бедности, не желавшими платить сполна. Зато так — с велосипеда — город выглядел необычно; каждый день отец отмечал для себя то, чего никогда раньше не видел, передвигаясь пешком или на автобусе, — выбранный темп движения наблюдателя выхватывает особую резонансную частоту в гармонической радуге города; скажем, чтобы однажды заглянуть в окно кареты с прекрасной незнакомкой, нужно обладать определенной средней скоростью перемещения по улицам. А еще отец писал, что старое оконное стекло — и вместе с ним отражение улиц — с годами стекает вниз, как чулок на женской щиколотке, собираясь складками прозрачности.

Хорошо кормили в тайском кафе на улице Яффо — там отец навострился готовить пад-тай — жонглировать воком и мешалкой, подливая в лапшу соусы. Приличные чаевые перепадали в ресторане в Нахлаоте, затерявшемся среди пристроек, внутренних двориков, галерей и навесных веранд этого старого района, чьи жаберные ставни кое-где еще хранили сурик ватерлинии «Титаника» (так один подрядчик рекламировал свою краску). В этом кафе отцу прощали многое — за уникальную способность находить очки для хозяйки, мадам Готтесман.

А вот работой не из легких, но прибыльной были разъезды по всей стране в компании двух братьев. Занимались они ремонтом бассейнов в кибуцах. Ноу-хау состояло в том, что клиентам предлагалась особая бетонная смесь, не пропускавшая воду; по легенде, она содержала пепел Везувия («Торгуем прахом Вельзевула», — иронизировал отец). Эту фишку по ходу дела придумал именно он, и потому был ценим компаньонами. Отец объяснил им, что портовые причалы и волноломы в Кейсарии строились царем Иродом из бетона, замешанного на вулканическом грунте, с грузом которого римские корабли пересекали Средиземное море. Только поэтому море и не сумело за две тысячи лет перемолоть прибоем эти береговые укрепления, обломало зубы.

В выборе приятелей отец был крайне прихотлив, и потому, казалось, неразборчив. Во всяком случае трудно было понять систему его предпочтений, определявшую размах знакомств от контркультурных фриков из Меа Шеарим до каббалистов, философов, настоящих мудрецов, авантюристов, проходимцев, блаженных бомжей и торчков, — иногда они являлись сразу несколько в одном лице. «Если бы миром руководил разум, жизнь была бы невозможна», — любил говаривать отец по разным поводам.

Из «последних прибежищ» была работа охранником в баре «Филон и Флавий», одном из немногих богемных злачных мест в Иерусалиме, открытых по субботам. Здесь отца привечал хозяин Хагай, щуплый низкорослый иракский еврей, обладавший, как многие его соплеменники, сверхъестественным эмоциональным интеллектом: ему даже не нужно было разговаривать с людьми, чтобы их понимать. Хагай приходил в восторг от одного только вида отца, приобнимал, хлопал по плечу, любил постоять рядом — Хагаю вообще нравилось все высокое: небоскребы, горы, пожарные лестницы. Работа была не бей лежачего, вышвыривать из бара приходилось только сильно пьяных, которыми брезговали заняться сами посетители, — большинство израильтян непугливы, поскольку почти все прошли через армию, выросли среди войн и терактов.
Прижимистый Хагай кормил чипсами и крекерами, но поил от души. Ночная работа изматывала еще и дармовым пивом, так что после двух-трех месяцев отец неминуемо удалялся в пустыню «почиститься» — и первые дни отлеживался в «ките» и пил только воду.

Казалось, не было разнообразней и причудливей человека — опять же если только не смотреть поверх очков; потому что обычно с виду он был похож на ошеломленного воробья, только что искупавшегося в луже, взъерошенного и увлеченного.

Я читал у него: «Самое похожее на “большой замысел” существо — жираф. В нём есть небесная черта: голова плывет под самыми звездами, в то время как тело принадлежит земной обители; он телесной рекой соединяет небеса и землю». Такие существа-медиумы особенно интересовали отца. Жираф и дирижабль были тотемами, его иерусалимскими идолами. Один бродил в вольере, другой висел над городом, стоило только поднять глаза.