Сергей Чупринин. БЕРГГОЛЬЦ ОЛЬГА ФЕДОРОВНА (1910—1975)

 

Ретивей комсомолки, чем Б., в 1920-1930-е годы почти что и не было: мало того, что писала стихи исключительно правильные, так еще и предлагала, например, изъять сборник детских стихов Д. Хармса и А. Введенского из библиотек (Наступление, 16 и 22 марта 1932 года), ополчалась на С. Маршака (Литературный Ленинград, 5 октября 1936 года), воевала на собраниях с «уклонистами» и «накипью нэпа», срывалась по первому звонку в командировки по стране и всюду находила повод ликовать и восторгаться поступью социализма. Говорила в автобиографии, что даже с поэтом Б. Корниловым, первым своим мужем, она разошлась «просто-таки по классическим канонам – отрывал от комсомола, ввергал в мещанство, сам “разлагался”».

Жила, что называется, страстями и любовников, среди которых возникал в том числе зловещий Л. Авербах, в молодости и не только в молодости меняла стремительно, что давало повод заподозрить ее чуть ли не в «сексуальном психозе». Столь же страстные самообличения, равно как нет-нет, да и просыпающиеся несогласия с линией партии, прячутся от постороннего глаза в дневник, но на поверхности и там стойкий оловянный солдатик Сталина, приветствующий террор, жертвою которого стали и товарищи Б. по писательской организации, и даже ее бывший муж: «Ну, то, что арестован Борис Корнилов, — не суть важно. <…> Арестован правильно, за жизнь».

Эта запись в дневнике сделана 16 апреля 1937 года. Но через месяц приходит черед и самой Б.: 16 мая ее исключают из Союза писателей, 29 мая из кандидатов в члены ВКП(б), а в ночь с 13 на 14 декабря 1938 года арестовывают за то, что она будто бы входила в группу, готовившую террористические акты против тт. Жданова и Ворошилова.

Могли бы и расстрелять, конечно, но ей, 5 июля 1939 года освобожденной «за недоказанностью состава преступления», хватило и 197 суток в тюрьме – для того, чтобы не прозреть, но, по крайней мере, усомниться.

Эти драматические переживания досконально исследованы в книгах и статьях, прежде всего, М. Золотоносова, Н. Громовой и Н. Соколовской, как всесторонне описана в литературе и героическая деятельность Б. в дни ленинградской блокады. Поэтому позволительно, вероятно, отослать читателя к соответствующим трудам и сосредоточиться на послевоенном времени, в которое – это тоже важно — Б. вошла без правительственных наград, если не считать, конечно, медали «За оборону Ленинграда» (1943), положенной всем блокадникам.

Ее статус в эти годы двоится. С одной стороны, героиня, пусть даже ее блокадные стихи не поощрены официально, с другой – запойный алкоголик, и на писательских собраниях фарисейски обсуждают меры, призванные «спасти больную, а не просто распущенную Ольгу Берггольц». С одной стороны, лауреат Сталинской премии 3-й степени за поэму «Первороссийск» (1951), с другой – друг опальной А. Ахматовой и вообще вечный возмутитель спокойствия, так и норовящий поставить под сомнение незыблемые скрепы советской литературы.

Так уже через месяц с маленьким после смерти Сталина она печатает в «Литературной газете» (16 апреля 1953 года) статью «Разговор о лирике», где восстанавливает понятие лирического героя и доказывает право советских поэтов на самовыражение. И ничего вроде бы страшного, но после изрядной паузы Н. Грибачев, С. В. Смирнов, Б. Соловьев, И. Гринберг, почуявшие крамолу, возражают ей яростно, и Б. отвечает им с непотускневшей страстью сначала в статье «Против ликвидации лирики» (Литературная газета, 28 октября 1954 года), потом в речи на Втором съезде писателей.

Дальше больше: едва коммунистам был прочтен закрытый доклад Хрущева 20-му съезду, как 21 марта 1956 года Б. выступает на закрытом партийном собрании с предложением отменить постановление «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», а 15 июня и с еще большим напором уже требует этой отмены в Москве на совещании, посвященном литературам стран народной демократии.

Ее одергивают: мол, «мыслями относительно постановления ЦК надо делиться с ЦК, а не на собрании. <…> Считаю, что ничего в позициях социалистического реализма сдавать нельзя. Надо давать отпор тем, кто пытается извращать решения ЦК по идеологическим вопросам» (А. Прокофьев). Грозным упоминанием в закрытом письме ЦК «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов» ее вынуждают даже покаяться, и Б. кается, но всё равно больше не желает «годить» и трусить — оправдывает разруганный Ждановым рассказ М. Зощенко «Похождения обезьянки», защищает роман В. Гроссмана «За правое дело», отбивает у правоверных критиков «Собственное мнение» Д. Гранина, хлопочет о реабилитации Б. Корнилова и друзей своей мятежной юности. А главное — на фоне запоздалого реабилитанса публикует в «Новом мире» (1956, № 😎 стихотворение «Тот год» о том, что «со дна морей, с каналов // вдруг возвращаться начали друзья. // Зачем скрывать — их возвращалось мало. // Семнадцать лет — всегда семнадцать лет. // Но те, кто возвращались, шли сначала, // чтоб получить свой старый партбилет».

Вот так – трагическим конфликтом между стремлением к правде, максимально возможной тогда гласностью и ставшим уже архаическим преклонением перед Лениным, Партией, Революцией – и живет ее гражданская лирика 1950-1960-х годов. У строгих ценителей эта лирика, и по тематике, и по поэтике непоправимо советская, энтузиазма не вызывает.

Благодарная Б. за помощь в самые трудные времена А. Ахматова относилась к ее творчеству, мягко говоря сдержанно, а о трагедии в стихах «Верность» (1954) так и вовсе сказала: «Я не могла бы прочитать ее, даже если бы мне платили 10 руб. за строку». Ю. Оксман от чести считаться поклонником поэзии Б. уклонился, тогда как Л. Гинзбург заметила: «Она умная и даже даровитая женщина, но совсем не поэт», — и заподозрила ее в попытке «получить сразу все удовольствия. То есть совместить свободу мысли с печатабельностью и по возможности преуспеянием. Из этого обычно не получается ни того, ни другого».

Возможно, это и правда. Но рядовые, скажем так, читатели Б. обожали – и ее блокадные стихи, и любовные, и философические, и те, где так явственен и так всем понятен был мучительный процесс высвобождения из-под идеологических догм. Поздние сборники стихов Б. расходятся мгновенно, а повесть «Дневные звезды» (1959) и ее экранизация в 1966-м воспринимаются как один из безусловных символов Оттепели. «Ей, — замечает А. Антокольский, — всё прощается, настолько бесспорно внутреннее излучение. Излучение моральной правды. Все эти определения суть псевдонимы искренности, которая бьет через край, и, в конечном счете, она – хлеб всякого искусства, его почва и цвет, растущий на этой почве».

Да и начальство, когда талант Б., истощенный алкоголем, уже ослабевал, а перерывы между пребываниями в клинике становились всё короче, поделилось с ней своими щедротами: двухтомники в 1958 и 1967 годах, орден Трудового Красного Знамени в 1960-м, орден Ленина в 1967-м.

Зато просьбе поэтессы похоронить ее на Пискаревском кладбище, где упокоены останки 470 тысяч жертв блокады, все-таки не вняли. Простились с нею на Литераторских мостках Волкова кладбища, а через тридцать лет на могиле Б. наконец-то поставили фундаментальный памятник.

Соч.: Собрание сочинений в 3 тт. М.: Худож. лит., 1990; Ольга. Запретный дневник. СПб: Азбука, 2010, 2011; Предчувствие: Стихотворения. М.: АСТ, 2013; «Не дам забыть…» СПб, 2014; Блокадный дневник. СПб: Вита Нова, 2015; Никто не забыт, и ничто не забыто. СПб: Азбука, 2016; Мой дневник. В 2 тт. М.: Кучково поле, 2016-2017.
Лит.: «Так хочется мир обнять»: О.Ф. Берггольц. Исследования и публикации: К 100-летию со дня рождения. СПб, 2011; Золотоносов М. Охота на Берггольц. Ленинград 1937. СПБ: Издат. дом «Мiръ», 2015; Громова Н. Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017, 2020.