Александр Иличевский. Две записи

Первый раз в жизни слово «Библия» я встретил после того, как прочитал рассказ Драгунского «Тайное становится явным». Это про то, как Дениска вышвырнул манную кашу в окно и она попала на шляпу дядьки, который пришел жаловаться. Меня тогда удивила сама по себе неизбежность: все тайное всегда когда-нибудь становится явным. Мама объяснила мне, что это цитата из Библии, очень важной книги.

Помню, как меня долго удивляла связь внутреннего и внешнего, связь внутреннего мира с чем-то огромным и великим. Это было прекрасно сознавать. Сейчас понятно многое другое, например, то, что вся цивилизация должна быть благодарна невероятно хрупкой, но в то же время нерушимой вещи — сосредоточенности на тексте как на живой материи, подлежащей осмыслению, комментированию и развитию. Но в совсем юном возрасте сама по себе мысль о Вселенной, спроецированной на сознание, была нетривиальной.

Нынче изнуряющая жара сменилась жарой терпимой – и случилось это, как обычно, после туманного утра, принесшего вместе с росой облегченье. Случается, в эту долину спускаешься, когда уже все разогрето – камни, сосны, склоны, кусты дрока и пахучие метелки аниса, шалфея, — и выходишь из машины под звонкое щелканье цикад. Никого, совершенно никого вокруг, как в фильмах Дэвида Линча, и вдруг вспоминаешь загадочный крымский полдень, похожее ощущение, когда оказался один под Караул Абой в заповеднике. Вошел в какую-то ложбинку, заросшую по пояс пепельно-золотыми высохшими травами, огляделся – вверху проявились на скале впаянные в известняк две огромные окаменелости – спирали аммонитов. Вдруг откуда ни возьмись пронесся горячий ветерок. Повеяло необъяснимой древностью, жутковатой ясностью, что во времена первобытные здесь было примерно так же – ступеньки, по которым тавры восходили к жертвеннику на сторожевой горе. Или – как сегодня – оглядывая обсаженные свечками кипарисов тропы, понимая, что когда-то, во времена Иоанна Крестителя, бродившего по этим склонам за козами, все было не примерно, а в точности так же – то же солнечное молчание, тот же нескончаемый звон цикад, те же тропы были проложены по склонам, но главное – человеческое тело и его мечтания и надежды, прикрепленные в окрестности боли и наслаждения – все это мало чем отличалось от того, что где-то в груди поворачивается сейчас.

Хочется большего осознания вот этой таинственной идентичности и ее преобразований, пронизывающих толщу времен. Где-то в ней есть точка перехода в качественно другое состояние человеческого вещества, благодаря которой человек в какой-то момент перестал быть древним, перестал быть один. Она зародилась где-то здесь, как точка росы вот этих туманных утр, приносящих облегчение.

Есть мистические катастрофы (например, грехопадение), которые в то же время становятся торжествами. Они могут быть личными, могут быть всеобщими. Их неизъяснимость мной лично связывается с развитием души, с некой обжитостью таинственного ее ландшафта. Так иногда стихотворение обновляет душу. Где-то внутри – и в то же время снаружи, в этом солнечном, почти гипнотическом молчании – кроется ответ на многие вопросы, в том числе и – как понимать вселенную, созданную текстом. Текст, никем не написанный и никем не прочитанный, — не существует в том смысле, что он, по определению, кем-то написан для кого-то. Вселенная — это текст, и, конечно, он написан для Вселенной.

***********************************

ЧИКО

У меня не было любимых сказок, кроме моря. В детстве я был счастлив, и мне незачем было бежать. Синие кони, красные всадники, гуашевые леса, акварель полевых цветов, погнутая рама на велосипеде, на котором пришлось везти мешок «синеглазки». Глухие леса, дубовые рощи близ заброшенных усадеб, – насаждения реликтового дворянства.

Однажды я нашел в лесу чудо – поляну, на которой одновременно росло множество разных цветов. Вероятно, именно так выглядит рай ботаника. Я стоял завороженный этим обилием. Гудели пчелы, шмели, трещали кузнечики, в поле среди пшеничного золота можно было набрать васильков небесных. Ближе к осени на полях появлялись стога, в которых мы разрывали ходы и пещеры, где можно было спрятаться от дождя.
Мое детство – это книги воздуха, лесов, реки и звезд. Наверное, так и полагается, если потом приходится много путешествовать и забывать, много видеть и не успевать запомнить, – страны, люди, моря, океаны.

Однажды мне даже довелось беседовать с призраком.

Это случилось в старой усадьбе в Сантьяго, в стране, где все выглядело так, как будто я оказался на обратной стороне Луны. Там я познакомился с одним бездомным, который подрабатывал сторожем в доме, где я остановился.

Он разжег камин, я принес выпивку, и мы тихо сидели у огня, когда заскрипели половицы, и к нам вошел какой-то странный человек, по виду тоже бездомный.
Чико подвинулся, и мы, конечно, ему налили.

Чико стал говорить и говорить, чего-то смущаясь. А потом я заметил, что огонь камина не отражается в зрачках нашего гостя, который чуть погодя, все так же не говоря ни слова, встал и удалился.

Чико потом мне признался, что слышал этого призрака не раз, но увидел только сегодня.
И я не удивился. В Чили я ничему не удивлялся. Как и многому в жизни. Ведь чудо есть воздух.

Всю жизнь я собирал пространство в строчки. Я старался метафорой обживать галактики. «Ведь если есть на обратной стороне мира выход, он составлен из слов и страниц». Так сказал мне однажды Чико, бездомный, обитатель русла реки Костанера.