Сергей Чупринин. ЛОТМАН ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ (1922-1993)

 

Гении всегда редкость. Среди филологов их всего два-три, ну четыре на столетие, и Л. безусловно в этом ряду.

Путь в науку пришлось, правда, отложить на шесть лет. В октябре 1940-го Л. со второго курса Ленинградского университета призвали в армию, а вскоре и война, которую он прошел связистом в артиллерийских полках, был контужен, награжден орденом Красной Звезды, двумя орденами Отечественной войны, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», так что восстановился на втором курсе только в 1946-м.

И… уже 18 декабря 1948-го года профессор Н. Мордовченко пишет о нем профессору Ю. Оксману: «Ю. Лотман – участник моего семинара, необыкновенно талантливый и одаренный юноша, каких я еще никогда не встречал. Он занимается масонами, Карамзиным, Радищевым, но сейчас – больше всего масонами. Прошлогодний доклад о карамзинском “Вестнике Европы” меня совершенно потряс». А когда Л. среди масонских бумаг нашел, перевел, расшифровал, откомментировал и опубликовал в «Вестнике Ленинградского университета» (1949, № 7) устав первого декабристского общества «Краткие наставления русским рыцарям», то и профессор В. Базанов, — по воспоминаниям Л. Лотман, — сказал: «Этот мальчик уже обеспечил себе почетное место в науке».

Да и сам Л. вспоминал, что кандидатская диссертация «А. Н. Радищев в борьбе с общественно-политическими воззрениями и дворянской эстетикой Н. М. Карамзина» была им «фактически написана еще в студенческие годы», а «к моменту защиты кандидатской у меня уже практически была готова докторская».

С защитами тоже, впрочем, пришлось повременить: в аспирантуру ему, еврею, хотя и орденоносцу, хотя и члену партии с 1943 года, ходу не было, так что, помыкавшись, трудоустроиться удалось лишь старшим преподавателем Учительского института в Тарту. А дальше получение искомой кандидатской степени (1952), переход в Тартуский университет (1954), докторская защита (1961), заведование кафедрой русской литературы (1960-1977), которая и так-то была сильной, а при Л. стала одним из главных, если не главным центром отечественной филологии.

Это было время, когда в противостоянии с нормативным советским литературоведением истинное литературоведение, наследующее формальной школе, — по словам Л., — «принципиально отказалось от глобальных идей и головокружительных обобщений. “Приличными” считались те исследования, заглавия которых начинались сакраментальной формулой: “К вопросу о…” или “Несколько вводных замечаний к проблеме…” <…> Литературоведение вступило в период увлечения конкретными, строго обоснованными, но слишком частными разысканиями».

Среди 800 работ Л. таких конкретных, хотя «слишком частных разысканий» десятки, если не сотни. Однако масштаб его личности был таков и жадное внимание к открытиям в смежных отраслям знания не только в стране, но и за ее пределами таково, что уже к началу 1960-х годов он — в параллель с кругом московских лингвистов (Вяч. Вс. Иванов, В. Топоров, Б. и В. Успенские, А. Зализняк и др.) — вышел к формулированию основ того, что назовут структурализмом или тартуско-московской семиотической школой.

Для понимания этой методологии и сфер ее практического применения лучше обратиться к аналитическим трудам, составившим за полвека целую библиотеку на русском и на всех мировых языках. Нам же достаточно сказать, что уже «Лекции по структуральной поэтике», вышедшие в Тарту (1964), были прочтены молодыми, и только ли молодыми, гуманитариями в стране как своего рода Новый Завет филологического вероучения:
«Тем, кто этого не пережил, — говорит В. Баевский, — трудно это представить, подобно тому как нам всем сегодня трудно представить себе, как потрясло в свое время мыслящих людей «Философическое письмо» Чаадаева или письмо Белинского Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля 1848 г.».

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что не только заскорузлое академическое начальство, но и А. Лосев, М. Бахтин, Л. Тимофеев, В. Турбин встретили структуралистские новации настороженно, а то и раздраженно; В. Шкловский в одном из разговоров будто бы даже заметил: «Лотмана я не люблю. <…> Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература».

Процесс «освобождения мысли» (В. Баевский) однако же пошел. В августе того же 1964 году на спортивной базе Тартуского университета в Кяэрику прошла первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам, одновременно с регулярными «Трудами по русской и славянской филологии» стали выходить «Труды по знаковым системам» — словом, — как подчеркнул Л., — семиотика стала «скачком в научном мышлении, а не “игрой в бисер” и “забавами взрослых шалунов”».

И вошла в интеллектуальную моду. Ее поддержал Р. Якобсон, отпраздновавший свое 70-летие вместе с участниками второй Летней школы (1966). В гостях у Л. сутки прожил А. Солженицын, в Тарту стало престижно учиться и вообще сюда зачастили паломники – от Н. Горбаневской до О. Седаковой. «”Как будто не у нас!” — думали мы, читая страницу за страницей, свободные от принудительных имен и магических формул, — вспоминала она позднее. — И правда: это было не совсем “у нас”. Это была страна латиницы, “Европа”. Печататься у Лотмана – это как у Герцена…».

Так возникло, — по словам А. Пятигорского, — «тартуское сообщество» или, — как назвал его В. Топоров, — «семиотическое движение». И кабинетный, казалось бы, ученый, Л. к удивлению тех, кто его знал, оказался великолепным организатором: не оставляя работы над собственными текстами, собирал на своей кафедре и на своих Школах, как сейчас бы сказали, «команду мечты», вел десятки исследовательских и книгоиздательских проектов, неоднократно звал Ю. Оксмана на работу в Тарту, устраивал складчину, чтобы совместными усилиями обеспечить проживание здесь М. Бахтина, и не его вина, что проект не осуществился.
Главное же – Л. в союзе с единомышленниками распространил структурно-семиотический метод на изучение всей культуры, а не только отдельных ее аспектов, что означало переход от филологии к культурной антропологии, где литература трактовалась как одна из частей культуры – важная, но не единственная и не изолированная от остальных. В его статьях, книгах, публичных лекциях, адресуемых теперь уже отнюдь не только специалистам, обнаружился мощный просветительский потенциал, так что благодаря подготовленным Л. пушкинской биографии (1981) и комментариям к «Евгению Онегину» (1980, 1983), благодаря «Сотворению Карамзина» (1987), а в особенности благодаря циклу телевизионных передач «Беседы о русской культуре» имя тартуского мыслителя стало известно всей стране.

В конце жизни к Л. пришло и официальное международное признание – лавры члена-корреспондента Британской академии (1977), члена Норвежской (1097), Шведской (1989), Эстонской (1990) Академий наук – но, правда, все-таки не Российской.

Обширных воспоминаний за занятостью Л. не написал. Но осталось короткое автобиографическое эссе 1989 года, где сказано: «Я никогда не был – ни психологически, ни реально – человеком необычной судьбы. Моя жизнь – средняя жизнь. Говорю об этом без кавычек и с глубоким убеждением». Что же касается судьбы своего наследия, то об этом сказано в письме сестре Л. Лотман от 23 июля 1984 года:
«Наше короткое бессмертие состоит в том, чтобы нас читали и через 25 лет (дольше в филологии – удел лишь единичных гениев) и помнили внуки. Думаю, что из моих работ приблизительно 1/3 этот срок проживет (а если мне удастся доделать то, что сейчас задумано, — работу по теории развития культуры, то право на четверть века будет упрочено)».

Четверть века после кончины Л. уже прошла, а поток его книг и книг, ему посвященных, не убывает. Наверное, это и есть удел единичного гения.

Соч. Избранные статьи в 3 тт. Таллинн, 1992; Сочинения в 9 тт. СПб, 1997-2012; Письма: 1940-1993. М., 2006; О структурализме: Работы 1965-1970 годов. Таллинн, 2018.
Лит.: Лотмановский сборник. Вып. 1-4,. Тарту-М., 1994-2014; Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; Сонкина Ф. Юрий Лотман в моей жизни: Воспоминания. Дневники. Письма. М.,, 2016.