Автор: Да будет свет тому, кто из глубин
его чудесным образом добудет:
на карте будней — рыбный желатин,
на блюдце — солнце, в небе — апельсин,
а за углом штурмуют магазин
не беспричинно взвинченные люди.
О чем бы праздник нынче ни шумел,
шурша живыми лоскутами тел,
любое слово будет не про это,
увиливает свет, хоть мил и бел,
двоится, осыпается, что мел,
в стекле по эту сторону буфета.
Зажжённых люстр хрустальные костры,
шаги в прихожей (дочери? сестры?),
семейный ужин, в полночь реверансы —
так эти звукозапахи остры,
что если тихо выйти из игры,
то лишь для соблюдения баланса.
Так ложечка звенит, тара-рари,
так праздничные пахнут подношения, —
что смерти нет, хоть плюнь да разотри.
Стучит? Поторопись и отвори —
ты трижды умирала от любви
и каждый раз дивилась воскрешению.
Горит звезда — с чего бы не гореть?
Ей освещать, а нам благоговеть,
как малым детям, не ища подвоха,
причин для счастья, оправданий, ведь
затем и петь, чтоб не окаменеть.
Зачем же ты молчишь теперь, дурёха?
Я не молчу, я молча говорю,
что из несметных — одного люблю
и благосклонна к прочим, в унисоне
с большой чужой вселенной, а свою
я втискиваю в строчку на краю —
в бесцветный и бессмысленный топоним.
Ведь если и была какая связь
меж мной и мной, то вскоре прервалась,
заледенела в воздухе морозном,
я стала аскетически бесслёзной,
совсем не той, что с криком родилась
в роддоме номер пять на Краснозвёздном.
Марина Гарбер
Да будет свет тому, кто из глубин
его чудесным образом добудет:
на карте будней — рыбный желатин,
на блюдце — солнце, в небе — апельсин,
а за углом штурмуют магазин
не беспричинно взвинченные люди.
О чем бы праздник нынче ни шумел,
шурша живыми лоскутами тел,
любое слово будет не про это,
увиливает свет, хоть мил и бел,
двоится, осыпается, что мел,
в стекле по эту сторону буфета.
Зажжённых люстр хрустальные костры,
шаги в прихожей (дочери? сестры?),
семейный ужин, в полночь реверансы —
так эти звукозапахи остры,
что если тихо выйти из игры,
то лишь для соблюдения баланса.
Так ложечка звенит, тара-рари,
так праздничные пахнут подношения, —
что смерти нет, хоть плюнь да разотри.
Стучит? Поторопись и отвори —
ты трижды умирала от любви
и каждый раз дивилась воскрешению.
Горит звезда — с чего бы не гореть?
Ей освещать, а нам благоговеть,
как малым детям, не ища подвоха,
причин для счастья, оправданий, ведь
затем и петь, чтоб не окаменеть.
Зачем же ты молчишь теперь, дурёха?
Я не молчу, я молча говорю,
что из несметных — одного люблю
и благосклонна к прочим, в унисоне
с большой чужой вселенной, а свою
я втискиваю в строчку на краю —
в бесцветный и бессмысленный топоним.
Ведь если и была какая связь
меж мной и мной, то вскоре прервалась,
заледенела в воздухе морозном,
я стала аскетически бесслёзной,
совсем не той, что с криком родилась
в роддоме номер пять на Краснозвёздном.