Автор: Михаил Эпштейн — Заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США). Профессор русской литературы и теории культуры и руководитель Центра гуманитарных инноваций Даремского университета.
Автор 33 книг и более 700 статей и эссе, переведенных на 23 иностранных языка (немецкий, испанский, китайский, японский, корейский и др.). Основные темы исследований: методология гуманитарных наук, постмодернизм, русская литература. ишет на русском и английском (с 1990 г.) языках. Автор десятков статей, опубликованных в ведущих научных и литературных журналах России и США.
Лауреат премий Андрея Белого (1991), Лондонского Института социальных изобретений (1995), Международного конкурса эссеистики (Берлин-Веймар, 1999), Liberty (Нью-Йорк, 2000).
1950 родился в Москве, 1990 переехал в США, в 2012 переехал в Англию, в 2015 вернулся в США.
Все мы любим и ценим русский язык, поскольку пребываем в нем с рождения. A как он воспринимается со стороны? Нельзя понять себя, не увидев себя глазами другого. Обратимся к тем особенностям «мышления по-русски», которые воспринимаются иностранцами именно как странности, знаки особого ментального строя.
Я не буду касаться художественной словесности, которая в своих классических образцах принята и усвоена во всем мире. Значительно хуже обстоит дело с интеллектуальным творчеством: философией, публицистикой, гуманитарными науками. Здесь между Россией и Западом висит как будто языковой занавес. Вспоминается А. С. Пушкин: «Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует…»[1] С тех пор прошло почти двести лет, философия и общественные науки много изъяснялись по-русски, но нельзя сказать, что достигли большой ясности в глазах окружающего мира. Что же мешает российской мысли проникать на Запад и оказывать воздействие, хоть сколь-нибудь сопоставимое с литературой?
Между русским языком и философией — отношения глубокой ревности и трагизма. Русская мысль влюблена в западную философию, но сумела ли она создать понятийный аппарат для самостоятельной работы в родном языке? Возможны ли Гегель и Хайдеггер, Сартр и Деррида на почве русского языка — или он может мыслить только художественно, как у Достоевского и Платонова? В чем слабость и сила русского языка как орудия гуманитарной мысли?
В переводе на русский язык все расплывается, как будто на вощеной бумаге, все видится как бы сквозь туман или тусклое стекло. Но в русском языке есть огромная воля к мышлению вопреки трудности ясного выражения мыслей; воля к перетолкованию и даже забалтыванию понятия, к бесконечному повтору, кружеву вариаций, чего не терпят более ясные и логические языки. По-русски одну и ту же вещь нужно выговорить много раз — и тогда она приобретает расплывчатый объем, которого другим языкам передать не удается, поскольку сказанного один раз уже достаточно. Русский язык переводит не только с других языков, но и с самого себя. Любое толкование кажется ему недостаточным, и потому одно и то же понятие толкуется снова и снова, то с одной точки зрения, то с другой, то в ругательной, то в хвалебной, то в иронической тональности.
Прежде всего, иностранцев удивляет в русских мыслителях перескок с понятия на понятие, скачка образов, произвольная смена ассоциативных рядов. Причем такой разброс понятий оказывается формой многократного повтора, умножения вариаций, кружения вокруг одной мысли, чего не терпят более ясные, логические и прямодушные языки. Одну и ту же вещь здесь по-разному выговоривают много раз, как будто собеседник глуховат или где-то далеко. Может быть, российские расстояния тому виной? Повтор — как попытка докричаться?
Читать дальше здесь:
http://lebed.com/novosti-kulturyi/7148.htm
«Все мы любим и ценим русский язык, поскольку пребываем в нем с рождения. A как он воспринимается со стороны? Нельзя понять себя, не увидев себя глазами другого. Обратимся к тем особенностям «мышления по-русски», которые воспринимаются иностранцами именно как странности, знаки особого ментального строя.
Я не буду касаться художественной словесности, которая в своих классических образцах принята и усвоена во всем мире. Значительно хуже обстоит дело с интеллектуальным творчеством: философией, публицистикой, гуманитарными науками. Здесь между Россией и Западом висит как будто языковой занавес. Вспоминается А. С. Пушкин: «Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует…»[1] С тех пор прошло почти двести лет, философия и общественные науки много изъяснялись по-русски, но нельзя сказать, что достигли большой ясности в глазах окружающего мира. Что же мешает российской мысли проникать на Запад и оказывать воздействие, хоть сколь-нибудь сопоставимое с литературой?
Между русским языком и философией — отношения глубокой ревности и трагизма. Русская мысль влюблена в западную философию, но сумела ли она создать понятийный аппарат для самостоятельной работы в родном языке? Возможны ли Гегель и Хайдеггер, Сартр и Деррида на почве русского языка — или он может мыслить только художественно, как у Достоевского и Платонова? В чем слабость и сила русского языка как орудия гуманитарной мысли?
В переводе на русский язык все расплывается, как будто на вощеной бумаге, все видится как бы сквозь туман или тусклое стекло. Но в русском языке есть огромная воля к мышлению вопреки трудности ясного выражения мыслей; воля к перетолкованию и даже забалтыванию понятия, к бесконечному повтору, кружеву вариаций, чего не терпят более ясные и логические языки. По-русски одну и ту же вещь нужно выговорить много раз — и тогда она приобретает расплывчатый объем, которого другим языкам передать не удается, поскольку сказанного один раз уже достаточно. Русский язык переводит не только с других языков, но и с самого себя. Любое толкование кажется ему недостаточным, и потому одно и то же понятие толкуется снова и снова, то с одной точки зрения, то с другой, то в ругательной, то в хвалебной, то в иронической тональности.
Прежде всего, иностранцев удивляет в русских мыслителях перескок с понятия на понятие, скачка образов, произвольная смена ассоциативных рядов. Причем такой разброс понятий оказывается формой многократного повтора, умножения вариаций, кружения вокруг одной мысли, чего не терпят более ясные, логические и прямодушные языки. Одну и ту же вещь здесь по-разному выговоривают много раз, как будто собеседник глуховат или где-то далеко. Может быть, российские расстояния тому виной? Повтор — как попытка докричаться?..»
Читать дальше в блоге.