«Это серое небо Пальмиры, надышаться я им не могу…»

Татьяна Котович СЕРОЕ НЕБО ПАЛЬМИРЫ
СТИХОТВОРЕНИЯ 1965-1981
(Текст — Юрий Колкер)
«Помещаю в сеть стихи, любовь к которым я пронёс через всю жизнь. Откладывать больше не могу; пополнить мой список не надеюсь.
Из 81-го стихотворения, сохранившихся у меня в машинописи 1960-1980 годов, датированы 70, остальные 11 стихотворений датирую условно, исходя их внутреннего строя. Как раз неполнота собрания и трудности с датировкой мешали мне выполнить мой долг и хоть как-то показать эти стихи моим близким.
О поэте знаю следующее: Татьяна Николаевна Котович родилась в Ленинграде, в 1947 году; посещала кружок Н. И. Грудининой при ленинградском дворце пионеров (где считалась «самой способной»); печататься начала школьницей; в 1970-е годы жила на Воронежской улице в доме 11 и, по месту жительства, иногда посещала кружок Александра Кушнера при фабрике Большевичка; честолюбием не отличалась, подмёток не рвала. Не поручусь, что она получила высшее образование. Повзрослев, литературной среды сторонилась. Работала в самых непредставимых местах: на хлебозаводе, в каких-то цехах на конвейере, в типографии, почтальоном, лаборанткой. Жила бедно, на грани голода. С людьми сходилась тяжело. Всегда была одинока… наконец, вовсе пропала…»
Юрий Колкер
7-8 января 2015,
Боремвуд, Хартфордшир

* * *
Белый снег под южным ветром —
Он не тает, а слепит.
И Нева за парапетом
Притворяется — не спит.

А на улице знакомой
Звонко тикает капель:
Бережный и бестолковый
Звон часов твоих, апрель!

Небо синее в сугробах
Теплых вешних облаков.
Вылезаем из коробок,
Из-под тесных потолков.

Наше солнце! Слишком скупо
Нам отмерено оно.
Оттого-то пляшут губы.
Спать не лягу все равно!

Нам за долгое ненастье,
За потемки зимних дней
Подарили это счастье
Белых северных ночей.
[1965–1967]

ФОТОГРАФИИ ГОРОДА
На ярких снимках площадей,
Соборов и мостов
Ты видишь крошечных людей.
Ну что ж, масштаб таков!

Неузнаваемы в лицо
(Быть может, ты и я!),
Спешат под окнами дворцов
И на мостах стоят.

Адмиралтейства гордый вид
Над невской глубиной
Не тем, конечно, знаменит,
Что здесь мы шли с тобой.

Вот Медный Всадник, Главный Штаб,
Колонн Ростральных высь.
Пусть не смутит тебя масштаб,
Попристальней вглядись!
[1965–1967]

* * *
Завтра западный ветер подует
От залива, от верфей Петра:
Это город зовет и волнует —
Собирайся, поедем. Пора!

На Неву, в Летний сад или в крепость?
Не была я там тысячу лет.
И в перчатке храню (пусть нелепость!)
Несчастливый трамвайный билет.

Позавидую иногородним:
Взгляд их праздничен, жаден и свеж.
Мимо, мимо глухих подворотен,
Мимо нас, ленинградских невежд.

За неделю узнают такое,
Что за жизнь мы узнать не смогли.
Я гляжу в городское, родное
Небо, полное влаги и мглы.

Это небо родней год от году
И надежнее день ото дня.
Провожает меня на работу
И встречает с работы меня.

В ленинградские манит квартиры,
Сквозняки и туманную мглу.
Это серое небо Пальмиры,
Надышаться я им не могу.
[1965–1967]

* * *
Август. Соседи мои в отпусках.
Тесная кухня в цветочных горшках.
Выставили на моё попеченье.
Изредка я поливаю растенья.

Копится стопка соседских газет.
Мирно пылится в прихожей паркет.
Дождик. Соседских газет не читаю.
Блеклым цветам я названья не знаю.

К вечеру светом залью коридор.
Перепроверю в прихожей затвор.

Все-таки я человек коммунальный!
Век проживу за стеной капитальной —
В грохоте чайников, в сплетнях, в слезах,
В комнатных этих безвестных цветах.
[1965–1967]
* * *
А. А.
Вот флоксы отцвели — старушечий подарок.
В лиловых парашютиках весь стол.
А вид повялых астр, опущенных, так жалок!
Просыпанной пыльцы так тонок, желт помол.

Придется все убрать… А там, на свежей даче,
Моя дарительница вспомнила меня.
На флоксы пышные она глядит незряче,
На астры, в ярких ленточках огня.

Она застыла в позе ожиданья.
Не жалко ей ни флоксов и ни астр.
Не жалко ей, столетней, увяданья,
Не горько думать, что в последний раз…

Ей хочется дожить до переезда с дачи,
Чтоб в комнате своей дремать, вздыхать, курить.
И в кухонном окне приземистом, чердачном
Трехдневным хлебом голубей кормить.
[1965–1967]
* * *
А. А.
Уж близок был столетний юбилей.
Часы, как нас, её не торопили.
Жила в старинной комнате своей,
Где запах папирос ужился всех прочней —
Прочней цветов, обоев, кофе, пыли.

Любила я старушечий уют.
Метет и гладит — целый день в работе!
Из кухни в комнату её шажки снуют…
Сейчас закрыта дверь. Теперь ветра метут,
И тянет сквозняком из комнаты напротив.

Мороз и ветер леденят мой сон:
Там форточку нарочно не закрыли,
Чтоб ветром и морозом выгнать вон
Дух папирос (но так уживчив он!),
Старинный дух цветов, обоев, пыли,
Вчерашний дух болезни, похорон.
[1965–1967]
* * *
Ещё в электричках
Вторые не вставлены рамы,
И нету привычки
Теплей одеваться утрами.
И пахнет грозою
Ещё в молодом сентябре,
И можно босою
Сбежать по песчаной горе.

Трепещет, как птица,
Распахнутый весело ворот.
Ещё торопиться
Не станем в хладеющий город.
Под горкой — болото
Всё клюквой усыпано сплошь.
И шепчет мне кто-то:
Ты долго ещё проживёшь!
[1965–1967]
* * *
Снег на кладбищенском столе,
Как праздничный пирог:
Он кругл и пышен, и высок.
А мы навеселе.

Снег не сметали со стола
Всю зиму напролёт,
Зима ж на редкость в этот год
Снежною была.

Нет, мы не думаем грустить.
Как в парке, вольно тут!
Деревья старые растут
И красные кусты.

Светло. Безлюдно. Тишина.
Сидим, глядим вокруг.
То слышится трамвая стук,
То наша речь слышна.

За речкой Волковкой дома
Белеют. И народ
Веселый ходит взад-вперед,
Гуляет до темна.

Стволы вечерние горят,
Нас тенью достают.
Нет, не скучают, не хандрят
В гостях — и слёз не льют.
[1965–1967]
* * *
Что делать? Опять опускаются руки.
Опять я с утра за немилым трудом.
И все дорогие знакомые звуки
Едва проникают в мой сумрачный дом.

Казалось: решилась на правый поступок.
Но на ухо шепчет людской уговор:
Останься! Куда ты? Зачем ты? Как будто
Не сытно, не мирно жилось до сих пор.

Останься! Будь с нами, забудь безрассудство.
Простим твои муки, отпустим грехи.
Взгляни, как стада по равнинам пасутся,
Тучнеют. Как счастливы все пастухи.

Свобода! Прости меня, слабую лгунью.
Что делать! Боязнь и смиренье опять.
Минуту терпенья — и жизнь дорогую
Мне будет уже никогда не начать.
1968
* * *
Ах, ненадобность какая, не могу!
Силы бедные истратились — вон.
Как я пела, как шумела на бегу,
Как не ноша за плечами — только звон.

Сумасшествие моё! Лечь поспать.
Иль увидеться с отцом и сестрой.
Как мне вымолить твою благодать,
Боже ласковый? Десницей укрой!

Защити ты мой невольничий бег,
Защити мои живые труды.
От Тебя ли я пошла — человек?
Человеку своему дай ходы —

Путь да выход расстели, Боже мой,
Дорогие мне черты сторожи.
Чтобы не было, Спаситель, со мной
Разненадобного дня и души.
1968
* * *
Страшно мне прочитать во взгляде,
Брошенном вскользь.
Погляди, как русы пряди
Мягких моих волос.

Меня может обидеть ребенок,
И я, плача, уйду домой.
Погляди скорее, как робок
Яркий румянец мой.

Меня каждое слово ранит,
Сказанное вкривь.
И сразу душа отпрянет,
Глаза прикрыв.

Слышу горький запах осоки,
Запах дыма, где люди живут.
Не разбиться бы на пороге,
А войти и остаться тут.
1968
* * *
Я пришла на работу сегодня
Очень рано. Как, впрочем, всегда.
И подумала: как безысходно
Это долгое утро труда.

Как бы мне на земле ни зажиться —
Всё равно не замечу годов.
Будет вечно конвейер кружиться,
Длиться раннее утро трудов.

Будет вечным забвенье на людях —
Небывалая, трудная быль.
И на книжных теснящихся грудах
Оседать будет хлопьями пыль.

Не пойму: прожила ли я время,
Или время — моё ремесло?
Иль рабочее шумное племя
Подхватило меня, понесло,

Или я отыскала кого-то,
Или я потеряла своё?
Или ночью мне снится работа,
Или новое утро встаёт?
1968
* * *
ХУДОЖНИК
Проснулся чуть свет, одинокий,
И кошки на сердце скребут.
Напишет он берег отлогий
И лодку. В ней люди гребут.

Он день проживет без печали:
Художество — всё ж ремесло.
Недаром так руки устали,
Как будто держали весло.

Поэт — он совсем не художник,
Хоть лучший художнику друг.
Проснулся, прислушался: дождик.
И валится дело из рук.

Он мог бы печалиться реже,
Но в горьких скрипучих садах,
В уключинах — слышит всё те же
Слова, что у всех на устах.
1968
* * *
День холоден и сумрачен. Темно
Мне в комнате читать. Через окно,
За занавеской цвета паутины,
Я вижу невеселые картины:

Дворовых крыш заржавленный карниз;
Царапнув по нему, сорвался голубь вниз.
И непонятное на сердце сокрушенье.
И тусклое бросает отраженье

Ноябрьский снег, что клочьями пристыл
На склонах крыш и воздух остудил.
Читать бы мне! Я напрягаю зренье
Чужую мысль поймать для ободренья.

Строка сливается. Темно. Прочесть нельзя.
И плачут утомленные глаза.
1969
* * *
Ото всего я отмахнусь крылом
И, как суровая орлица,
Я затворюсь в пространстве ледяном:
Там духу моему угодно поселиться.

Нахохлившись, я мрачно и недвижно
Взгляд устремлю, души не торопя.
Тем наслажусь, что людям непостижно,
Чего они бегут, бегущие себя.

Есть одиночество — услада сильных духом.
Не двигаться, пока достанет жить.
Холодным взглядом и угрюмым слухом
Мощь одиночества в пустыне ощутить.
1969
* * *
Нет, только не ложиться спать!
Пересидеть! Пальто — на плечи.
Чай заварить — дневного крепче,
И выпив, заварить опять.

В стол упирая левый локоть,
Вложить в ладонь — как в рифму — лоб.
Перетерпеть ночной озноб,
Пересидеть, постель не трогать.

В худой тетрадке отыскать
Начала трех стихотворений,
Добавить слов без ударений —
И горло чаем полоскать.

Тоска по времени. По дню
Прошедшему. Тоска потери.
О смертная! Уж не верну.
Хоть не засну по крайней мере.
1969
* * *
Отсырев, потемнели дома.
Продают мандарины в палатке.
В виде мокрого снега осадки.
Ленинградская брезжит зима.

Для того, кто родился не здесь,
Вероятно, едва выносимы
Наши смутные серые зимы.
Пахнет ржавчиной камень и жесть.

Проторчу на работе весь день.
Или дома. Ступать неохота
В непролазное это болото:
Всё измокнет, чего не надень.

Но люблю этот хмурый снежок,
Талый шум, что проходит дворами
В час, когда зажигается в раме
Мой глубокий ночной огонек.
[1969]
* * *
Вот открывается небесное окно —
И милый человек глядит оттуда.
Его лицо озарено.
И в сердце вымолвилось: чудо.

Мне не оставил милый гость
Ни торжества, ни упованья,
Но грустным светом пролилось
В моей судьбе очарованье.

Очарование, как тайная свобода,
С тех пор судьбу мою живит.
И замкнутого небосвода
Доныне светел непогожий вид.
1970
* * *
Когда я взглядом создаю
Все то, на что смотреть изволю,
Я никогда не устаю
Светить и облаку, и полю.

И взглядом направляя взгляд,
Зову тебя светить на тех же,
Всегда томящихся в надежде
Явиться — только поглядят.

Без нас незримые, они,
Все эти скрытные растенья,
Бредут невольно на огни
Людского греющего зренья.
1970
* * *
Березок призрачных гряда
На мшистом подберезовом болоте.
Здесь пропадешь — и не найдут следа.
И как вы тут ещё живете!

Весь этот гиблый, утлый уголок,
Моховиками ржавыми проросший,
Как грудь болезная —
к моей груди прилег.
И как слеза умыл — но только горше.

Потом меня начнет всю ночь знобить.
К утру — в жару я руки разбросаю.
Что ж! Это — всё, что я должна любить.
И я люблю, за что — сама не знаю.
1970
* * *
Так вот как моросит!.. И блекнущая прорва
В открытой форточке клубится по утрам.
Дышать таким пространством нездорово:
Космический угар распространился там.

Там человечества любимое мечтанье —
Зловещее… Так вот как моросит.
Из форточки весной и холодом разит,
Тяжелым испареньем мирозданья.

И сеет, и несет, покачивая шторы.
А там, в просвете прорвы, посреди —
Родимый космос, голубой, в который
Дождем и воздухом отравлены пути.
1970
* * *
Мне холодно. Мне кажется, что я
Сегодня наконец заболеваю.
И сразу кинет в жар. Я наливаю
Испить воды в глубокие края

Жестянки кухонной. Сегодня пьёт со мной
Тот, кто с открытыми глазами отпивает,
Следя, что уровень печально убывает —
Как в океане с будущей войной.

И вспомнить нечего. Лишь чистая вода
Мелеет на глазах. Края всё жестянее.
И вот уж дно просохло. Тем вернее
Мы, люди, братьями не станем никогда.
1970
* * *
Как хочется бежать из замкнутых ворот
Труда ли, совести, любви ли!
Перемахнуть. Бегом за первый поворот.
Не пойманной упасть в траве, седой от пыли.

Дышать, дышать, чтоб легкие просохли
От внутренней непролитой слезы.
Потом уйти по камням и осоке —
Твердить поэзии счастливые азы.
1971
* * *
Когда впервые ступишь ты
На путь, под горочку ведущий, —
(Усыпан гравием. Кусты
Черемухи, еще цветущей.) —

Ступать немыслимо легко.
Ведут как будто ноги сами.
И переводит дух невысоко
Черемуха, кружась перед глазами.

Подошва гравия остра.
Черемуха дыханье перехватит.
Давай дышать, как завтра и вчера.
Ещё и на похмелье хватит.

Ты сознаёшь? Я слишком сознаю,
Как мило мне спускаться вдоль аллеи.
И как на спуске я не устаю.
Наоборот — чем круче, тем милее.

И всё становится и прежним и не тем.
Но праздничным и праздным без отлички;
И черствость петербургских схем,
И даже витражи на «Большевичке».
1971
* * *
Легка моя сегодняшняя жизнь.
Не надо думать: завтра на работу.
Хоть вовсе ночью не ложись.
А утром выдумай сама себе заботу.

Визиты к тетушке. Поездка в ближний лес.
И томики стихов в библиотеке.
На кладбище безлюдном бедный крест.
И вольная тоска о милом человеке.

Как странно мне: раскаянья не знаю.
Не думаю о совести своей.
Занятиям свободным посвящаю
Все дни. Уж много-много дней.

Мне кажется, что так и быть должно.
И что стихи родит совсем другое:
Не труд и не дешевое вино —
А безделье дорогое!
1971
* * *
Ты не станешь моим угрызеньем!
Не поверю я в совесть свою.
Я бессовестным мягким растеньем
Уцеплюсь за обрыв, устою.

Да, меня отвращают провалы
Покаянья, больного стыда.
Для того ль наши силы немалы,
Чтоб разбиться о стыд, как вода!

Кто-то мне сообщил по секрету,
Что свобода и совесть — враги.
Ничего в нашей совести нету
Кроме мрака, тоски и тоски.

Облегчила я сердце улыбкой.
Улыбнись же! Попробуй — проверь!
Что вчера мне казалось ошибкой —
Всё правдиво и ясно теперь.
1971
* * *
Иль не прав был Раскольников праздный,
И возможно изжить до конца
Преступления стыд безобразный
И грозящую тень мертвеца?

Он забрел в ту страну, где потемки,
И, трезвея, уперся во тьму,
И как новой сильнейшей попойки —
Наказанья желалось ему.

Пусть весь мир от него отвернется,
Он останется вечно гоним.
Горькой совестью грешник упьется,
Беспробудным страданьем своим.

Мы гордимся лишь тягостной силой
Угрызений своих и скорбей.
Потому — образ радости милой
Все постыдней в душе и слабей.
1971
……..
(продолжение следует)