«Западный ветер — питерский старый знакомый …»

*            *             *

СТИХИ   АЛЕКСА   ТАРНА
*       *       *
Ну что еще сказать тебе? —
слова истерты…
слова о страсти и судьбе —
да ну их к черту!

Я лучше вспомню ноября
дождливый сумрак,
лимонный отсвет фонаря,
теней рисунок.

Рисунок скрещенных теней
оконной рамы
на потолке и на стене —
прямой и странный.

В кривом пространстве полусна,
в утробе ночи,
он был незыблем, как стена,
как циркуль точен.

Он был — как яви торжество
в хмельном провале…
И мы цеплялись за него
и — выплывали.

*       *       *

В ораниенбаумском парке,
по старым петровским дорожкам,
в ораниенбаумском парке —
запущенном, ветхом, заросшем,

где ветер листвою шевелит,
и дождичек серенький сеет,
где музыка глушит аллеи,
и хрипло визжат карусели.

где сердце упрямо не верит
приметам привычного круга
и призраки прежних мистерий
встречает, как давнего друга.

А ты  —  ты со мною ,  со мною,
твое бытие не оспоришь…
Ты там — за разбитой стеною,
ты там — где крапива по пояс.

Ты всей своей сутью — оттуда,
из царства мерцающей тени,
где сумрачно дремлют запруды
и время ползет на ступени.

Весь облик твой, ломкий и нежный,
оттуда — из чудного края,
где лижет залив побережье
и сосны на дюнах вздыхают.

Ты — в этой рябине неяркой,
ты — в том повороте аллеи…
и каждая лужица в парке
твое отраженье лелеет.

*       *       *

Горит ,  горит на рейде «Альталена» —
Идут года, а пламя всё растёт…
Забудутся и доблесть, и почёт —
Но лишь братоубийство незабвенно.

Снесут святые мощи в пантеон,
Присвоят имя площадям и скверам,
Но лишь братоубийца — только он
Запомнится уроком и примером.

Исчезнет всё в забвения гробу —
И только он один избегнет  тлена.
Горит, горит на рейде «Альталена»,
Горит клеймо на каиновом лбу.

*       *       *

эта земля давно не принимает шуток
хватит слыхала все каждую и не раз
взгляд её равнодушен тяжек спокоен жуток
много здесь было всяких яких и их и нас

но не спеши ловец пусть отвернувшись глянет
в жёлтую высь и синь равную ей в верхах
и ты увидишь как в небо дорогу тянет
как осязаем луч как беспредметен страх

как соразмерна жизнь на переходе поля
как энергичен ток мира в твоей крови
вот же кратчайший путь вот же покой и воля
вот же иди вперёд вот же живи живи

*       *       *

Гора Эйваль

Западный ветер — питерский старый знакомый
таскает с моря соленые глыбы тумана,
и тот садится белым мучнистым комом
на гору, проклятую, как ТАНАХом, так и Кораном.

Мой ветхий джип, переваливаясь с кочки на кочку,
натужно ревет, как сухогруз хрипатый.
Внизу постреливают.  Шхем.  Арафат и прочие
празднуют автономию, милые пострелята.

Еще десяток таких же вот странных дней
среди острых ящериц и дикого винограда
и вниз — в стойло, запрягать коней —
не потому, что хочется, а потому, что зачем-то надо.
*       *       *

Так неохотно, медленно всплываешь
в какой-то скучный, сизый полумрак,
знакомый шкаф таращится, как враг,
а за окошком топчется, зевая,
унылый утренник в похмельной колотьбе,
и все плывет, плывет, плывет куда-то,
и новый день без срока и без даты
небритой харей тянется к тебе…
Довольно, прочь, изыди, сатана!
Гремит посудой в кухне Беатриче,
мурлычет кран и радио талдычит,
и сладко жить в подушке полусна.

Совсем иной расклад в Стране Отцов:
здесь каждый день, как рыночный мухаммед
спешит навстречу, лыбится и манит,
и тычет свой лоток тебе в лицо.
Он хвалится, хитрит, наивно врет,
бежит вдогонку, жалуясь и ноя,
и что-то прячет, прячет за спиною…
а что — того и черт не разберет.
*       *       *
Я просто сунут в это время,
как гриб в лукошко,
и вот несут меня со всеми,
и крошат ножку.

И вот меня перчат и солят,
жуют и давят,
а я хриплю о личной боли,
о личном праве.

О том, что я, де, обворован,
обманут в спешке…
Да брось, какой ты, братец, Ворон?
Ты — сыроежка.

*       *       *