Автор: Этот город дорог не только потому, что Параджанов однажды сказал, выпив: а вот тут будет мне памятник.
И сделали.
Тут метра не пройдешь, чтобы не натолкнуться на чудеса.
Пониже от Руставели взял меня за руку Господь да привел во дворы, выложенные камнем, где их перечёркивают веревки с бельем.
И стал кружить, как в вальсе.
А лестницы! И винтовые спиральные-кружальные, и деревянные с вычурными балясинами, и черного металла: вверх, вниз, вбок, в само небо.
Сквозь полумрак мы с другом Нугзаром Мгалоблишвили, уже изрядно выпившие, но твердым маршем, как пехотинцы, держим путь — вверх, к легендарной хинкальне.
Оттуда такие ароматы, что можно душу дьяволу продать.
Правда, потом обратно хрен получишь, так что лучше не пробовать.
Тут наоборот — будто алкогольные ангелы простерли к тебе крыла среди электричества и сигаретного дыма.
Под этими сводами ты несомненный потомок генерала Вельяминова.
— Гоги, — говорит Нугзар повару, разумеется, по-грузински, а я такой бухой, что вроде всё понимаю без перевода. — Скажи своим, пусть зарядят побольше! Да прежде, мастер, принеси чачи на льду!
А Гоги поварам сквозь туман пара, с хрипотцей:
— По два десятка для батоно Нугзара и его гостя!
Несут.
Тресь рюмашку — и сразу уцапать хинкалину за хвост!
Прокусить дырку, и уж высосать из нее бульончишко-то — на травах и мясце. А потом — целиком в рот любезную. Как устрицу.
Я не могу…
Я сейчас умру…
Такого не бывает, и меня больше нет!
А тут несут еще пхали: что за еда!
Жмурюсь, урчу, как кот.
Гости вскакивают, галдят, тостуют по-грузински. И снова-таки этот гортанный и бархатный язык ты понимаешь, как родной.
А друг смеется, рисует мою морду на салфетке.
— Ну, как я тебя учил? Чири ми шени!.. Ну, ну!?.
— Шени чиримэ!
— Ай, молодец!
У Вельяминова Табидзе угощал Мандельштама. А тот писал стихи, на чём придется.
Фонари, воздух студёный, кирпичи.
Русло улицы желтое — чистый янтарь! — и теплое.
Всякий двор как шкатулка, там своя жизнь.
Грузия, Грузия, из какого-то окна слышен рояль.
Наши фигуры смешны в переулке: один большой, лохматый, неуклюжий, в шляпе.
Другой невысокий, в черном пальтеце, в зубах сигарета.
— Фляжка у тебя? Может еще по глотку, братишка?
— Ну, давай.
Анатолий Головков. ЛЮБОВЬ МОЯ, ТБИЛИСИ
Этот город дорог не только потому, что Параджанов однажды сказал, выпив: а вот тут будет мне памятник.
И сделали.
Тут метра не пройдешь, чтобы не натолкнуться на чудеса.
Пониже от Руставели взял меня за руку Господь да привел во дворы, выложенные камнем, где их перечёркивают веревки с бельем.
И стал кружить, как в вальсе.
А лестницы! И винтовые спиральные-кружальные, и деревянные с вычурными балясинами, и черного металла: вверх, вниз, вбок, в само небо.
Сквозь полумрак мы с другом Нугзаром Мгалоблишвили, уже изрядно выпившие, но твердым маршем, как пехотинцы, держим путь — вверх, к легендарной хинкальне.
Читать дальше в блоге.